Книга Ученик философа - Айрис Мердок

Отец Бернард давно растерял спортивные пристрастия и привычки юности, не любил долгих прогулок и с трудом представлял себе, что какой бы то ни было непростой разговор можно вести на ходу (он был глуховат). Розанов сообщил, что собирается пересечь общинный луг и выйти за пределы города. Священник выразил свое недовольство, попросив английских булавок и демонстративно закалывая полы рясы. Он был твердо намерен не выходить за пределы города и надеялся (небеспочвенно, как оказалось), что, как только завяжется беседа, ему удастся направить Джона Роберта по более безопасному маршруту. Он сообщил, что ему надо нанести пастырский визит в коттеджи Бланш (это было неправдой), а потому предложил пойти вдоль Уэстуолда, мимо перчаточной фабрики, по римскому мосту, через Виктория-парк и Друидсдейл, выйти на общинный луг и (как надеялся отец Бернард) оттуда попасть обратно в Бэркстаун. Джон Роберт согласился, и они пошли. Сперва они молчали, а Джон Роберт шел чересчур быстро. Когда они перешли мост, Джон Роберт любезно вспомнил, что священник собирался зайти в коттеджи Бланш. Пристыженный отец Бернард отправился назад и нанес бессмысленный визит мисс Данбери, после чего сия ни в чем не повинная дама долго перетряхивала свою совесть в поисках несуществующих грехов. Сейчас они уже вошли в Виктория-парк, и священник решительно вынудил философа идти помедленнее.

— Скажите, к примеру, спасены ли вы?

— Что это значит? — парировал священник.

— Ответьте сперва.

— Конечно нет!

— Когда я был молод, — сказал Джон Роберт, — мне часто задавали этот вопрос, как будто ответ очень прост. Я даже думал, что понимаю его.

— Вы думали, что спасены?

— Нет, но я думал, что моя мать спасена. Люди представляли себе спасение словно по волшебству, как полную перемену.

— В результате вселенского свершения, как объяснял апостол Павел.

— Вселенной пришлось бы содрогнуться и сотрястись, чтобы изменить хотя бы одного человека.

— Значит, вы думаете, что мы не можем измениться?

— Павел был гений: понял, что распятие — это важно, ему хватило храбрости сделать крест популярным! Евангелия так напыщенны, полны самолюбования…

— Напыщенны!

— «И отошел в Галилею». Нет! Павел — голос мыслящего человека, личность.

— Демон, я думаю.

— Ему пришлось изобрести Христа, а это требует демонической энергии. Завидую Павлу! Но разве вы не верите в спасение без Бога? Что же вы предлагаете своей пастве? Или вы им лжете?

— Действительно, что?

— Просветление и все такое?

— Когда я об этом думаю, я ощущаю смирение и страх.

— Не верю. И что же вы делаете?

— Молюсь.

— Как вам это удается?

— Я тянусь ко Христу.

— Ко Христу? Он давно умер.

— Мой — нет. Мы знаем Христа лучше, чем кого бы то ни было. Мистическое существо.

— Ваше собственное изобретение.

— Нет… не изобретение… не как другие изобретения… он каким-то образом присутствует. Это, пожалуй, все объясняет.

— Что объясняет?

— Наши нынешние проблемы, беды нашего века, наше междуцарствие, двоевластие, время ангелов…

— Почему ангелов?

— Духов в отсутствие Бога.

— Значит, вы ждете нового Откровения?

— Нет, просто тяну время.

— Пока?..

— Пока религия не превратится во что-то, чему можно верить.

— Неужели вы доверяете всем этим историческим драмам? — спросил Джон Роберт, — История лжива. Желать, хотя бы и робко, спасения от истории означает жить ложью. Все пророки — дьяволы, мерзкие торговцы иллюзиями.

— Я только надеялся…

— Хорошо, раз уж зашла речь — что вы собираетесь сохранить?

— О… не знаю… отдельные образы… отдельные обряды… отдельные духовные ситуации… понятие священных таинств… даже отдельные слова.

— Но зачем называть это религией?

— Ну не моралью же.

— Верно. Но этот ваш мистический Христос, вы с ним беседуете, спрашиваете его о чем-нибудь?

— Я прихожу к нему. Я живу им и дышу им.

— Вы мистик?

— Нет, это значило бы приписывать себе несуществующие достоинства.

— К черту достоинства, вы мистик?

— Я верю в духовный мир, как если бы он был совсем рядом с нашим, как если бы… ну, по крайней мере, я в это верю — что он… этот мир… точно такой же и все же разительно отличается.

— Вы его видели?

— Не зрением. Скорее ощущал вибрации.

— Так это секс?

— А что, разве секс не везде? Разве это не образ духа, разве это не сам дух? Разве может дух, наш дух, поскольку никакого Другого не существует, подняться так высоко, чтобы навсегда оставить секс?

— Смерть исключает секс. Ее близость убивает желание. Мудрость — это практика умирания.

— Но ведь ясно, что секс как дух объемлет и смерть.

— Старая романтическая чушь! Вы меня удивляете. Ваш духовный секс — это страдание. Христианство — культ страдания.

— Нет, если Христос не воскрес, то ничего подобного. А это очень важно, что он не воскрес. Если Христос воскрес, то вера наша тщетна[70].

— Это хорошо. Только не отрицайте, что вас притягивает именно страдание. Если какой-либо Абсолют существует, он обрекает наше зло на смерть, а не на очищение.

— Как насчет страдания во искупление?

— А такое бывает?

— Конечно, бывает — на каждом шагу, когда кто-нибудь любит и страдает за любимого, вместе с любимым. Это высвобождает духовную энергию, словно электрический заряд.

Джон Роберт подумал.

— Ну что ж — вокруг полно примеров молчаливой бесплодной любви, и, чтобы придать этому хоть какой-то смысл, нужен Бог. Я не верю в ваше искупительное страдание. Это восхитительная идея, как и ваш мистический Христос, это ложь. Это самообольщение, иллюзия, как и почти все остальное, что доставляет удовольствие. Вы гомосексуалист?

— Да, но я храню целомудрие. И не сужу других.

— Значит, вы нарциссист?

— Конечно. Нарциссистам легче заботиться о других людях, поскольку они живут в мире с собой. Они творческие люди, у них есть воображение, чувство юмора, сострадание. А те, кому недостает нарциссизма, — завистливые, злобные, пустые оболочки. Это они пытаются всем внушить, что нарциссизм — это плохо.