Книга Дочерь Божья - Льюис Пэрдью

— Чем я могу вам помочь, сэр? — спросил по-английски чей-то голос.

Вздрогнув от неожиданности, Сет обернулся. Перед ним буквально соткалась из воздуха более молодая, но не менее тучная версия мужчины, который уговаривал женщин. Строгий костюм и тусклый галстук делали его похожим на гробовщика. Сет уставился на него, пытаясь собраться с мыслями. Он никак не ожидал увидеть Якоба Йоста и сыновей настолько преуспевающими и настолько… элегантными.

— Простите, если я вас напугал, — продолжил человек, глядя на заминку Сета. — Вы ведь американец, не так ли? — Толстяк окинул цепким взглядом внешний вид Сета: серые шерстяные брюки, черные кожаные туфли, темно-синий свитер с воротом под горло и красная лыжная куртка. Взгляд человека вполне недвусмысленно выразил неодобрение подобного стиля в его заведении, однако в нем сквозило понимание эксцентричности американцев, которые запросто могут оказаться богатыми клиентами.

— Да, — наконец ответил Сет; пульс громом отдавался у него в ушах. — То есть да… я американец. Но я понимаю по-немецки, если вам так будет удобнее.

Мужчина покачал головой и протянул руку:

— Меня зовут Феликс Йост. Я два года учился в США — в Музее Гетти, в Калифорнии. — Сет ответил на рукопожатие: ладонь Феликса была мясистой и теплой, но хватка — крепкой. — Я рад любой возможности попрактиковаться в английском с носителем языка.

— А я — Сет Риджуэй, — представился в свою очередь Сет. — Я звонил пару дней назад и разговаривал с вашим отцом о… о картине. — Сет заметил, как Феликс начал было хмуриться, однако морщины быстро разгладились. Сет достал из кармана бумажник и вынул фотографию картины, которую дала ему Ребекка Уэйнсток. — Я бы хотел поговорить с вашим отцом об этой картине. — Он протянул фотографию молодому человеку, который воззрился на нее, полуприкрыв глаза. Повисла неловкая пауза. Сет слышал, как в другом углу галереи спорят дамы. Одна хотела приобрести картину, поскольку считала покупку удачным вложением капитала, вторая возражала ей, ибо считала эту картину бельмом на глазу.

— Но, дорогая, это в высшей степени ценное бельмо, — отвечала подруга. Так они и беседовали, а молчание Сета и Феликса становилось все более тягостным. Молодой человек, казалось, смотрел не на фотографию, а сквозь нее.

— Когда я вам звонил, мне сказали, что ваш отец с удовольствием со мной встретится, — в конце концов произнес Риджуэй. Однако Сет никак не был готов к тому, что выкинет после этой фразы молодой Йост.

— Заберите. — Йост почти силой всучил Сету фотографию. — И убирайтесь отсюда с вашей мерзостью. — Риджуэй забрал фото и удивленно воззрился на Йоста. — Вы что, глухой? — спросил Йост. — Мы порядочные люди и не собираемся вечно страдать из-за одной ошибки, совершенной сорок лет назад. Убирайтесь. Сейчас же, или я буду вынужден обратиться к властям.

— Э-э, — только и сумел выдавить Сет. Что произошло? Имя на задней стороне рамы было единственной ниточкой к Зое и единственным ключом к разгадке картины. Почему Йост так себя повел? С ним кто-то разговаривал? О чем?

Йост вцепился в плечо Сета и попытался вытолкать его из галереи:

— Прошу вас, мистер Риджуэй, или как вас там на самом деле, уходите! Нам не нужны неприятности, а потому мы не желаем иметь ничего общего с картиной, о которой вы говорите.

— Но почему? — Сет высвободил руку и повернулся к Йосту. Тот был почти на голову ниже. — Я ничего не знаю об этой картине — кроме того, что она может помочь мне выйти на след моей пропавшей жены и объяснить причину смерти по меньшей мере трех человек.

У Йоста полезли глаза на лоб.

— Именно потому мы не собирайся иметь ничего общий с картиной. — В волнении Феликс явно забывал правила английской грамматики. Он снова схватил Сета за плечо и стал подталкивать его к двери. — Прошу вас, не заставлять меня звонить на полиция, — говорил Йост, — но я буду должен, если вы не уйти.

Сет, вне себя от злости и огорчения, снова стряхнул руку Йоста и отвернулся от двери, глядя на хозяина сверху вниз. В бессилии он лишь мог разевать рот, как рыба, выброшенная на берег. В голове его бушевала невнятная ярость. Наконец он оттолкнул толстяка от себя так, что тот, взмахнув руками, как мельница, отлетел назад и рухнул точно в центр мраморной столешницы на серебряный поднос с графином.

Хрустальный звон бьющихся бокалов сопровождал Сета, когда он выходил наружу, к солнцу, и смолк, когда за ним захлопнулись стеклянные двери.

— Он пропал!

Аббат заметно вздрогнул, когда услышал эти слова. Мысли о плачевном финансовом состоянии прихода мгновенно улетучились. Аббат посмотрел в окно кабинета на двойные башни Фрауэнкирхе, возвышавшиеся над крышами Старого Мюнхена. Затем медленно повернулся и взглянул на молодого священника.

— Что значит «пропал»? — медленно произнес аббат голосом, в котором звучала сталь. Лицо его юного собеседника стало мучнисто-бледным.

— Я… — Юный священник попытался унять дрожь в голосе. — Мы постучались к нему с трапезой. А он… он сказал, что неважно себя чувствует. Все утро не вставал. Он… он очень…

— Нездоров, да. Я осведомлен о его состоянии здоровья, — нетерпеливо произнес аббат. — Порой мне кажется, что историю его болезни я знаю лучше своей, так что давайте ближе к делу.

— Он попросил, чтобы его больше не тревожили утром, и мы… мы думали, что он спит. Вы знаете, так уже не раз было. — Юный священник взглянул на своего наставника в надежде увидеть признаки понимания, но лицо аббата оставалось бесстрастным. — Чуть позже мы постучались к нему еще раз, — продолжал послушник. — Мы… мы боялись, что он… умер или еще что-то. Вошли в комнату и обнаружили, что он пропал.

— Пропал? Вот так вот, взял и пропал? — переспросил аббат. Молодой священник кивнул.

Ответ аббата был подобен горному обвалу — начался с едва заметного рокота где-то за горизонтом и, нарастая по мере приближения, со скоростью курьерского поезда обрушился всей своей мощью на несчастного монашка, которого буквально отнесло к двери.

— Я поручил вам и пятерым другим неумехам, которые, видимо, в шутку называют себя священниками, присматривать за немощным хромоногим стариком, а вы являетесь, чтобы сообщить мне о том, что он, видите ли, пропал у вас из-под носа средь бела дня! Я… — Аббат задохнулся от гнева. Его лицо побагровело, кулаки затряслись, и он, постояв с полминуты молча, пожирая глазами бедного служку, наконец заорал: — Вон! Отправляйтесь с вашими никчемными приятелями по кельям и чтоб оттуда ни ногой. Я разберусь с вами позже. — Молодой монах, казалось, окаменел. — Вон отсюда! Сейчас же!

Монашек очнулся и бросился бегом из комнаты.

Аббат подошел к двери и тихо ее закрыл. Потом вернулся к своему столу и тяжело опустился в кресло. Почему я? — думал он, массируя веки ладонями. Почему?

Он потянулся за телефоном. Его рука замерла над трубкой, будто он собирался схватить ядовитую змею. Когда он набирал номер штаб-квартиры КДВ, его руки тряслись уже не от гнева, а от страха. Кардинал Нильс Браун был не из тех, кто хладнокровно воспринимал поражения.