Книга Храм - Игорь Акимов

Он ощутил, как в нем поднимается волна. Такая знакомая — и такая забытая: ведь так давно ее не было! Он уже не мог сидеть, не мог думать — нужно было что-то делать. Все равно что — лишь бы делать, лишь бы тратить избыток энергии, пока она не сожгла все внутри.

Он встал, вышел во двор. Собака радостно прыгнула ему на грудь — этого тоже давно не было, но Н отстранил ее, даже не взглянув: ты мне сейчас не поможешь. Поглядел по сторонам: что? что?.. Вдруг вспомнил, что обещал вскопать грядку. И это было так давно, что в ней, возможно, уже не было нужды, но сейчас нужно было не думать, а делать. Н взял в сарае лопату и пошел на огород. Лопата вошла в землю легко, черный пласт показал свой жирный, лоснящийся бок, и неспешно развалился. Н копал с упоением; это было так хорошо, так хорошо!.. Он копал и копал, не чувствуя ни усталости, ни тяжести в руках, ни сердца. Значит, все правильно, все правильно, бездумно повторял он в такт неудержимой, уверенной лопате. Только один раз он разогнулся, чтобы стереть с горячего лба пот, и увидел, что Мария сидит на крыльце и плачет. Она была счастлива.

Утром приехал Матвей Исаакович. Три больших черных автомобиля остановились у подножья холма, людей в них оказалось меньше, чем можно было ожидать, но к храму Матвей Исаакович пошел один. В храме он пробыл недолго, всего несколько минут. Выйдя наружу, он направился к хате Марии; потом увидал, что Н на огороде, и свернул к нему. Они уселись на крыльце — в такое чудное утро вести его в хату Н не хотел, — но Матвей Исаакович был задавлен только что пережитым тяжелым впечатлением, и потому не замечал ничего вокруг, и даже на Н старался не смотреть.

— Это не храм, — сказал наконец Матвей Исаакович. — Это склеп.

Голос бесцветный. Констатация — и только. Он умел держать удар.

Н улыбнулся и кивнул: согласен.

Такой реакции Матвей Исаакович не ждал.

Собственно говоря, он вообще ничего не ждал. Он был переполнен разочарованием, которое вытеснило из него все остальные чувства; это разочарование еще предстояло осмыслить и пережить… Дело даже не в деньгах, которые он успел вложить в этот храм… хотя и в деньгах тоже. Еще вчера он отмахивался от мыслей о затратах, потому что осуществлялась… Нет, не мечта (о таком он никогда не мечтал; это свалилось на него вдруг). И не надежда. Словами этого не передашь. Да Матвей Исаакович и не пытался. Представьте: где-то в особом месте (указанном самим Богом!) строится небывалый храм, и вы в этом участвуете… Когда он вспоминал об этом, на душе становилось так хорошо! Он чувствовал себя защищенным. Вся предыдущая жизнь обретала смысл. Вот ради чего, оказывается, все эти годы я катил в гору свой чудовищно непосильный камень, думал он. Вот ради чего мне было послано испытание одиночеством. Чтобы однажды мне открылось, что вся моя банальная жизнь посвящена исполнению Его замысла…

Так он думал еще вчера. И еще сегодня утром у него не было в этом сомнения. Какой свет был в его душе, когда он поднимался к храму! Он совсем не думал о том, что именно там увидит, но он знал, что его ждет переживание необычайное…

Он шел на свой праздник…

Разве он не знал, что нельзя подходить к сказке слишком близко? Разве он не знал, что нельзя, проверяя, мираж это или явь, пытаться прикоснуться к сказке рукой?..

Все платежи остановлю немедленно, думал он, спускаясь с холма. Винить некого — сам виноват. Конечно, это произошло не случайно. Если бы во мне не было проклятой пустоты, я бы никогда не влез в эту авантюру. Поучаствовать — пожалуйста, святое дело. Но взвалить эдакую глыбу на себя одного… Правда, признаю: пустоты не стало. Но ведь теперь, когда выяснилось, что король-то голый, эта пустота, как старая рана, опять откроется во мне, и будет ныть и травить мою жизнь…

Принципиальный вопрос: как быть с золотом Строителя, которое все еще находится у меня? Я не приценивался к нему; возможно, оно компенсирует мои затраты; даже если не полностью, удар будет смягчен существенно. Но разве я не знаю, что если заберу золото (а я его заберу), потом пожалею об этом, потому что совесть меня загрызет? Я уже жалею о том, что приму эту компенсацию, и не принять не могу: все-таки я бизнесмен. Для меня это не профессия; в этом моя сущность…

Короче говоря, когда Матвей Исаакович спускался с холма, и даже потом, когда он сидел на крыльце, его душа была в смятении, в мозгах — хаос. Затем он вспомнил, что нужно что-то сказать, не личное, нет, Строитель ведь ни при чем, он ведь только исполнитель… темный человек… ему велели — он делает… Но сказать надо. Надо назвать все точно, жестко. Чтобы Строитель сразу понял: я выхожу из игры, и это не обсуждается.

Вот тогда он и произнес: «Это не храм. Это склеп». Конечно, для Строителя это удар, да еще какой, понимал Матвей Исаакович, но я свой удар выдержал, выдержит и он. Матвею Исааковичу было уже все равно, как отреагирует Строитель, но то, что он увидел…

От улыбки Строителя (в этой улыбке было и понимание, и сочувствие, и уверенность, что все правильно и закончится хорошо) у Матвея Исааковича расширились глаза, и было удивительно видеть, как они вдруг стали незрячими: всю энергию забрал мозг. Н никогда такого не видел, хотя нет, было два-три случая, когда приходилось сказать: вашей жизни осталось, например, два дня, и после обеда все кончится… или шесть дней… и все; и ничего уже не поделаешь, потому что черта, отделяющая жизнь от смерти, осталась за спиной, энергия, поддерживающая жизнь клеток, иссякла. Когда это происходит в естественном конце жизни, люди принимают это с облегчением, некоторые — искренне верующие — с радостью: ведь для них все только начинается. И как подумаешь, что, наверное, есть счастливцы, которые переходят из света в свет… Что это — особая судьба? Или завершение пути, когда уже и не помнишь своих прежних жизней, своего мученического крика, с которым выдирался из липкой тьмы?..

Мысли Н текли неторопливо, самостоятельно выбирая русло. Мысли покоя. Я уже пережил этот кризис, думал он. Кризиса могло б и не быть, если бы я хоть раз на минуту задумался: а можно ли строить храм одними руками, не давая работы душе? Удивительно! — во все я вкладывал душу: в косьбу, в копание огорода, в реставрацию иконки, в сидение на крыльце с собакой, и только храм я обделял. У меня даже объяснение этому было: мол, вся моя душа отдана Марие. Когда наслаждался работой с землей, об этом не думал; вообще не думал! — просто наслаждался. А вот в храме трудились только мои руки и мозг. Что это было? Конечно, не бунт против Бога, — с Ним у меня никогда не было конфликтов. Но все мое существо протестовало: я не хотел, не хотел, не хотел! идти к своей могиле, когда я, может быть впервые в жизни, был так счастлив…

Теперь я знаю ответ, думал Н. Знаю, почему моя душа отторгала храм. Знаю, почему теперь она храм приняла. И какой покой обрела при этом!.. Матвею Исааковичу сложнее. Ведь храм с первой же минуты был для него делом его души. Еще до того, как он узнал о храме, его душа ждала этого. Потом он понял: вот мой спасительный круг, вот то, что даст моей жизни стержень и смысл. Представляю, как он мечтал побывать здесь; сколько надежд обрести покой было у него связано с этим местом! Инстинктивно он оттягивал эту встречу (а я-то, болван, полагал, что он просто не хочет засветиться), ему нужен был свет, ему так нужен был свет!.. Пусть пока очень далекий, слабенький, но свет, на который можно идти, который выведет из мрака, спасет душу. Он бы и сегодня не приехал (и был бы прав: рано), если бы вчера вечером не прочитал на факсе мой очередной заказ. Я, как всегда, оказался неловок. Как всегда, если не даешь себе труда задуматься, как твои слова воспримет другой человек. Нужно было сделать что-то больше; может быть — открыться, поделиться… Это ведь совсем не трудно! Достаточно помнить, что пишешь не машине, а живому человеку…