Книга Пророчество - С. Дж Пэррис

— Как вообще определить, кого женщины считают красивым? — зашептал Фаулер, словно угадав мои мысли. — Кому-то даже вы, Бруно, можете приглянуться, — добавил он с лукавой усмешкой.

— Grazie, спасибо. Вы тоже собой ничего, — с такой же ухмылкой ответил я, невольно припомнив Мари и ее заигрывания.

Какими бы побуждениями она ни руководствовалась, вряд ли ее привлекла моя красота.

— Только послушать, как мы тут обсуждаем юношескую красу, будто парочка священников, наведавшаяся в Саутуорк, в притон с мальчишками, — хохотнул Фаулер. — Нам нужны улики понадежнее, чтоб разыскать убийцу. С чего же начать?

— Я знаю с чего, — проворчал я сквозь зубы.

Проповедник у Креста Павла достиг кульминации, толпа разразилась аплодисментами, точно на ярмарочной потехе, а затем начала расходиться, растворяясь, как чернила в воде, и вот уже люди по двое, по трое бредут прочь от кафедры. Со стороны реки надвигались тучи, ветер становился все сильнее, в воздухе снова запахло дождем. Фаулер натянул берет, и мы с ним двинулись прочь, обратно к южной стене собора, подле которой суетились торговцы, разносчики и карманники. Разговор почему-то принес мне облегчение, хоть мы и не пришли ни к какому выводу. Мне стало спокойнее теперь, когда я разделил все тайны с Фаулером, и только все корил я себя за то, что с таким упорством пытался разыскать убийцу Сесилии в одиночку, без всякой помощи. Не гонись я за славой проницательнейшего сыщика, кто знает, быть может, Эбигейл осталась бы в живых. Бесплодные сожаления — точно камни в желудке. Все представлялось, как она лежит на холодном полу кладовой, и все крепла решимость во что бы то ни стало отыскать злодея, выдать его правосудию.

— Послушайте, Бруно. — Фаулер дружески коснулся рукой моего плеча. — Вам бы хотелось, чтобы это оказался один из Говардов. Понятное дело, оба они на редкость противные. Однако нужно сохранять непредвзятость, держать глаза и ум открытыми. В этой истории много странного. Если Гиз планировал отравить королеву, почему об этом и речи не заходило на тайных собраниях у Кастельно? И если Сесилию Эш убили заговорщики, почему же они все делают вид, будто понятия ни о чем не имеют?

Такие же точно сомнения преследовали и меня. Я запрокинул голову, глядя в темнеющее небо; нужно поторопиться, иначе ни один лодочник не согласится свезти меня до заката в Мортлейк и обратно.

— Кто-то из них лукавит, один человек или несколько, — предположил я. — Все люди, что собираются в Солсбери-корте, не любят друг друга и никому не доверяют. Возможно, кто-то из них действует в собственных интересах, задумывает смерть Елизаветы, а вторжение для них — лишь средство для достижения иной цели. — Например, думал я про себя, Генри Говард добивается руки Марии и престола, однако Фаулеру я ничего не сказал. Считайте это ребячеством, но я хотел сам представить эту теорию Уолсингему.

— Верно, — кивнул Фаулер и тоже сощурился на вечернее небо. — Мне показалось, что Генри Говард предпочел бы сам руководить всем предприятием, но власти пристально следят за ним, и для него чересчур велика опасность разоблачения. Он вынужден действовать под прикрытием посольства и через него сообщаться с приверженцами Марии в Париже, но нетрудно заметить, до чего ж он недоволен тем, что Кастельно привлекает людей вроде вас и меня.

— Какие у вас отношения с Говардом? — поинтересовался я.

Фаулер пожал плечами:

— Он терпит меня ради моих связей при шотландском дворе. Как вы знаете, любые сведения о планах короля Иакова по отношению к его матери имеют для заговорщиков большую ценность. Вряд ли Говард не доверяет мне лично, однако ему становится не по себе, когда я рядом. Очевидно, он подозревает любого, кто не разделяет вполне его фанатизм, не имеет личных мотивов для ненависти.

— В таком случае кому же из нас он может верить? — удивился я. — Кроме него, ни у кого нет причин для мести Елизавете и ее правительству.

Фаулер закивал и нахмурился.

— Более того, его не устраивают дипломатические методы Кастельно. Вы сами были свидетелем в тот вечер. Если Испания даст денег, Говард может и вовсе разорвать связи с французским посольством и переметнуться в испанское. — Поджав губы, он добавил: — В Мендозе он обретет союзника столь же неистового и беспощадного, как он сам.

И вновь эта картина: Говард и Мендоза в приемном зале Уайтхолла, две темноволосых головы склоняются друг к другу и с одинаковым презрением поворачиваются ко мне: как это я посмел подойти. Я хотел и об этом рассказать Фаулеру, но в этот момент неожиданное движение, скорее его тень, привлекло мой взгляд. Я обернулся: церковный двор забит людьми, все куда-то спешат, толкают друг друга, и по такой непогоде почти все надвинули шляпу на глаза или накрыли голову капюшоном. Не отличишь одного от другого, никого не узнаешь, но мгновение назад мне почудилось, будто за нами следят. Так ли это? Или я становлюсь параноиком, как злосчастный Леон Дюма?

— Что ж, завтра на приеме у Арундела выясним, — шепнул мне Фаулер, когда мы прошли в широкие двери южного придела и направились прочь от собора. — Граф Арундел собирает на ужин все тех же лиц.

— Вряд ли мое имя значится в списке приглашенных.

— Посол добьется, чтобы вас включили. Попросите его. И раскройте глаза пошире, отточите свой ум. Куда вы теперь идете?

Я приостановился, заглянул в узкий проход между деревянными домишками — по нему я мог бы выйти на более широкую дорогу, ведущую к причалу Святого Павла.

— Пойду к реке. Завтра увидимся.

— Вам на запад? Можем нанять одну лодку на двоих.

— В Мортлейк. И, думаю, выйдет быстрее, если я поеду один. Не обижайтесь, — поспешно добавил я, — но я сильно опаздываю. К тому же нам следует соблюдать осторожность. — И я вновь оглянулся через плечо.

— В Мортлейк? К Уолсингему? — еле слышно уточнил Фаулер.

— Нет. К знакомому, который живет там поблизости.

Прищурившись, Фаулер смерил меня недоверчивым взглядом. Решил, что я веду с ним двойную игру, скрыл от него часть информации и хочу лично доставить лакомый кусочек министру? Наш наставник в шпионском деле приучил нас не доверять друг другу, мы ищем в каждом слове собеседника двойное дно, даже если этот собеседник — самим же Уолсингемом назначенный контакт.

— Ну, тогда с Богом — дорога не близкая. — Фаулер помедлил, как будто вдруг засмущался. — Хорошо, что мы обо всем поговорили, Бруно. Ремесло наше порой такое… одинокое. А вот если бы мы объединили наши силы, ваш разум и мой, Бруно, мы бы сумели добыть Уолсингему улики, которых хватило бы для осуждения заговорщиков. Что ж, вы знаете, где меня искать, если захочется поговорить по душам или что-то сообщить. — Он слегка ударил меня по плечу, поднял повыше воротник и проворно зашагал к Картер-лейн, я же повернул к реке, и потемневшее небо вновь принялось плевать в меня крупными каплями дождя.

Глава 11

Мортлейк к юго-западу от Лондона, 1 октября, лето Господне 1583

На реке я обрел наконец-то немного тишины и покоя, чтобы, как мне казалось, впервые за много дней распутать сбившиеся в клубок мысли. Из-за грозы в тот день стемнело еще до вечера; я сидел на носу маленькой лодчонки, завернувшись в плащ, глядя на мир сквозь завесу легкого дождя, не различая сторонних шумов сквозь убаюкивающий напев весел и воды. Из окон береговых зданий приветливо подмигивали огоньки. Мне повезло: попался молчаливый лодочник (что большая редкость), он не считал своей обязанностью сопровождать поездку пустой болтовней. Тихо раскачивался фонарь, весла с усилием выгребали против течения, а я, поскольку ничто меня не отвлекало, смог обдумать утреннюю сцену с Мари. Я отказал ей и теперь зависел от ее прихоти: захочет, так жестоко накажет меня. Не проще ли было отчасти поощрить ее, дать ей — не все, разумеется, но что-то из того, что она хотела? В то мгновение, когда она близко придвинулась ко мне, чтобы поцеловать, мое тело прекрасно все вспомнило. Прошло немало месяцев с тех пор, как я в последний раз целовал женщину, да и тогда все кончилось скверно. Я сказал Мари правду: годы в доминиканском монастыре научили меня обуздывать желание, справляться с упорными похотями тела. Но никакая дисциплина не согреет одинокое сердце. Моя жизнь — выбрал ли я себе этот путь, или он был мне навязан, пока еще сам не пойму — не сулит близости с женщинами. Писатель, тем паче писатель в изгнании, учится быть самодостаточным, довольствоваться утехами разума. По большей части мне это удается. Но заглушённая, задавленная, так и живет во мне глухая тоска, порой я задумываюсь, не навеки ли она моя участь. Будь я другим человеком, безо всяких сомнений воспользовался бы благосклонностью Мари; Дуглас, к примеру, не задумываясь, взял бы женщину, которая столь откровенно предлагает себя. Но меня останавливала не только преданность Кастельно — чувствовался в Мари какой-то холодок, и он, вопреки ее внешней привлекательности, отталкивал меня. Мысли мои сами собой обратились к Софии Андерхилл, к последней, кого я держал в своих объятиях, к той, чьим ум и красота разрушили — всего лишь несколько месяцев прошло с тех пор — мою тщательно выстроенную линию обороны. Где-то она теперь, удалось ли ей обрести хоть капельку счастья?