Книга Провидец. Город мертвецов - Динар Шагалиев

так и вышло: я попался на подлый маневр, получив тяжелый удар в грудь. Воздух с шумом вышибло из легких. Меня откинуло к перилам, которые не выдержали натиска и с хрустом обвалились. Я вскрикнул, безвольно повиснув на высоте второго этажа: обломок перила впился в мягкую плоть предплечья, зацепившись за рукав камзола.

Ликующий негодяй, не спеша, с насмешкой, потянулся к лежащему на полу револьверу, что - то бормоча на своем противном языке. Решительно не удавалось ничего разобрать, но голос его звучал торжественно, даже театрально, а во взгляде его ясно читался смертный приговор.

Хоть я и не считал себя трусом, но дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре, и ожидание очередного убийства, которое сейчас совершится среди бела дня — всё это, волей - неволей нагоняло страху. Страшно не хотелось умирать на полдороге жизни.

Ведь жизнь, какая бы она не была - прекрасна. Я бы плюнул в лицо тем людям, которые, не имея увечий, утверждают, что здешний мир - это юдоль плача, место испытания, а тот мир - есть мир блаженства. Вздор! Жизнь прекрасна по своей сути.

Пускай к своим летам я ничего в жизни не достиг: не заработал капиталов, не повидал мира, не стал ученым мужем, не сделал великих открытий, не родил наследника, не нашёл особенного смысла в жизни. Словом - абсолютно бесполезный человек, никчемный. Казалось бы, незачем понапрасну коптить небо. Но ведь можно просто жить. Жить спокойно и достойно. Прожить жизнь человеком хорошим, уникальным - уникальным в своей простоте. Чтобы на твоём надгробии написали: "Он был просто хорошим человеком". Чем плохо?

С другой стороны, службою своей, своим даром предвидения, я помогал простому народу. С каждым арестом вора, при всякой поимке душегуба, я не только воздавал должное злодеям, но ещё отвращал от людей потоки крови, каковые неизбежно были бы пролиты этими опасными преступниками. Хоть и руки мои по локоть в крови, но в крови плохих людей. Надеюсь, сей факт учтется в час последнего суда... Если он, конечно, есть.

Все эти мысли роем, в одно мгновение, пронеслись в голове.

И вот, сухо щелкнул курок револьвера. Я закрыл глаза, в ожидании своей кончины. "Прости меня, Настенька", - было последней мыслью.

Наконец, грохнул выстрел... Второй, третий, четвертый!

Боль в руке не утихла, сердце билось исправно, а мой палач лежал со стеклянными глазами в луже собственной крови.

В шагах десяти, исходило дымом дуло револьвера Пелагеи.

- Чего висишь? - спросила она, схватившись за плечи моего камзола. - Живо поднимайся! Надо уходить!

Оказав мне посильную помощь, Пелагея стала гнать меня вперёд так резво, что я едва успел поднять лежавший на полу револьвер. Оказалось, острие обломка перил не пробило рукав камзола, но рука по сей час нещадно ныла, немела и плохо подчинялась.

На бегу, как сумел, проверил барабан - три патрона. Не густо, но лучше, чем ничего.

- Сюда! - кричал Пахом, стоя возле угла коридора и вскинул пистолет, глядя нам за спину. - Пригнитесь!

Чудовищный револьвер здоровяка раз за разом плевал свинцом куда-то во тьму. В ответ послышалась беспорядочная стрельба, однако, мы с Пелагеей успели заскочить за поворот. Пахом прыгнул следом, обогнал нас и влез на подоконник в конце коридора.

- За мной! - велел он, и одним прыжком перескочил на пожарную лестницу соседнего дома.

- Давай за ним! - приказала Пелагея, шаря в поясной сумке.

В руке её появился блестящий цилиндр; она выдернула шнур и метнула гранату в конец коридора.

Я незамедлительно прыгнул в окно, со всего маху шибанулся грудью о поручень, едва не сорвался, но успел вцепиться в железный прут и протянуть руку Пелагее. Миг спустя в здании гулко ухнуло, на улицу выплеснулись языки бесцветного пламени, и сразу повалил густой белый дым, но Пелагея уже висела на моей руке, шаря ногами по лестнице.

Добежав по скользкой черепице до конца дома, мы спустились по такой же лестнице в переулок, огороженный со всех сторон баррикадами из металлического мусора. Пахом подскочил к двери двухэтажного дома из красного кирпича и отворил хитрый замок.

Войдя внутрь, меня посетило то странное чувство, когда на человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица около него, какие были тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение и память не воскрешают прошлого, но наводят раздумье.

То же приключилось и со мною. Только теперь не было тут полок с новейшими измерительными приборами и канцелярскими принадлежностями; не было стеллажей, заполненных кляссерами с почтовыми марками и монетами; не было фарфоровых статуэток, часов и прочего антикварного барахлишка, представляющего интерес сугубо лишь истинных ценителей.

Теперь в лавке "Механизмы и раритеты" всё обвалилось, сгнило и кричало о запустении.

Не осталось здесь даже полотна с панорамой Петропавловской крепости, в стенах которой я два бесконечных года ожидал своей казни.

Два года... Как ни крути, а свобода все-таки лучшее достояние человека, и потому как бы ни было велико преступление, совершенное им, но лишение, которое его сопровождает, так тяжело и противоестественно само по себе, что и самый страшный злодей порой возбуждает сожаление.

Тюрьма - это темный и безотрадный мир, в котором, кажется, сама идея надежды и примирения утратила всякое право на существование. За два года я не мог свыкнуться с этим миром, никогда не мог преодолеть этот смутный трепет, который, как сырой осенний туман, проникает человека до костей, как только хоть издали послышится глухое и мерное позвякивание железных оков, беспрерывно раздающееся в длинных и темных коридорах арестантских камор. Там серовато-желтые лица заключенных кажутся суровыми и непреклонными, хотя, в сущности, они по большей части выражают только тупость и равнодушие; однообразие и узкость форм, в которые насильственно втиснута там жизнь, давит, томит и калечит душу.

В тесных камерах чувствуешь конец всему. Чувствуешь, что здесь не может быть ни протеста, ни борьбы. Что здесь царство агонии, но агонии молчаливой, без хрипения и стонов…

- Пелагея, я помню это место, - прошептал я, озираясь по сторонам. Ответом мне была тишина. - Слышишь?

Я обернулся, и лишь теперь заметил, что она сидит на полу, слабо сжимая левый бок. По стене, за её спиной, была размазана