Книга Цивилизация труда: заметки социального теоретика - Татьяна Юрьевна Сидорина

людей; любить труд, дело, потому что только соединенными усилиями добровольно и сознательно трудящегося человечества можно одолеть мешающие его счастью стихийные, неразумные и несправедливые силы природы и все бесчисленные беды, имеющие их своим первоначальным источником; надо любить свободу в ее истинном широком значении; наконец, надо любить веру, веру в добро, в правду, потому что в ней спасение и без нее жизнь невозможна402.

Таким образом, если первоначальный порыв автора брошюры, как он отмечает в предисловии ко второму изданию, сводился к желанию «всего лишь указать на ошибочные… взгляды на труд и на назначение науки», то в результате центральным вопросом брошюры стало определение и обоснование задач «общего дела»: «Всечеловеческое дело может состоять только в водворении царства блага, добра, царства Божия в мире совокупным, сознательным и добровольным трудом человечества, на место слепой, невольной эволюции и неопределенного прогресса»403.

Брошюра Кожевникова была опубликована в 1893 г. и в свою очередь вызвала отклик Н.Ф. Федорова (1829–1903), который, не приняв позиции ни одного из участников этой заочной дискуссии, представил свое понимание дела404.

В статье «По поводу брошюры В.А. Кожевникова “Бесцельный труд, “Не-делание” или дело?”» автор концепции «общего дела» писал: «В наше время делом называют битву, а настанет время и ныне уже есть, когда возвращение жизни, т. е. воскрешение, назовут делом. Дело в смысле битвы имеет множественное число, а дело в смысле воскрешения имеет только единственное число, ибо воскрешение есть единое всеобщее дело. В первый раз дело в смысле воскрешения является очень робко в заглавии небольшого сочинения, в котором дело противополагается толстовскому нeделанию и бесцельному труду Золя. Какое это дело, которое противополагается нeделанию в самом обширном смысле, какой это труд, который объединяет в себе все труды всех трудящихся, давая им цель, этого никто из читавших не отгадал…

Полное дело есть объединение миров, регуляция их путем воскрешенных поколений. Вы хотите устранить смерть и не хотите воскрешения, а желаете оставить рождение, но пока есть рождение, дело не будет полно, будет даровое, будет смерть, а не жизнь»405.

Ф.М. Достоевский, А.И. Солженицын, А. Нотомб: каторжный труд

Материалом для «Записок из Мертвого дома» Ф.М. Достоевскому послужили впечатления и наблюдения, явившиеся результатом четырехлетнего заключения в Омском каторжном остроге406. Повесть была положительно встречена передовым русским обществом. Так, известный литературный критик Д.И. Писарев писал в статье «Погибшие и погибающие» (1866), что в «Записках из Мертвого дома» даны наиболее достоверные и любопытные сведения о русском остроге, и подчеркивал, что такие произведения пишутся кровью407.

Достоевский показал неприукрашенную картину жизни и труда каторжан:

Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, а обязанностью: арестант отрабатывал свой урок или отбывал законные часы работы и шел в острог. На работу смотрели с ненавистью. Без своего особого, собственного занятия, которому бы он предан был всем умом, всем расчетом своим, человек в остроге не мог бы жить. Да и каким способом весь этот народ, развитой, сильно поживший и желавший жить, насильно сведенный сюда в одну кучу, насильно оторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужиться здесь нормально и правильно, своей волей и охотой? От одной праздности здесь развились бы в нем такие преступные свойства, о которых он прежде не имел и понятия. Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается, обращается в зверя. И потому каждый в остроге, вследствие естественной потребности и какого-то чувства самосохранения, имел свое мастерство и занятие. Длинный летний день почти весь наполнялся казенной работой; в короткую ночь едва было время выспаться. Но зимой арестант, по положению, как только смеркалось, уже должен быть заперт в остроге. Что же делать в длинные, скучные часы зимнего вечера? И потому почти каждая казарма, несмотря на запрет, обращалась в огромную мастерскую. Собственно труд, занятие не запрещались; но строго запрещалось иметь при себе в остроге инструменты, а без этого невозможна была работа. Но работали тихонько, и, кажется, начальство в иных случаях смотрело на это не очень пристально. Многие из арестантов приходили в острог, ничего не зная, но учились у других и потом выходили на волю хорошими мастеровыми. Тут были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и резчики, и золотильщики. Был один еврей, Исай Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик. Все они трудились и добывали копейку. Заказы работ добывались из города. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него в кармане, он уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегда и везде можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще. А в каторге можно было даже иметь и вино. Трубки были строжайше запрещены, но все их курили. Деньги и табак спасали от цинготной и других болезней. Работа же спасала от преступлений: без работы арестанты поели бы друг друга, как пауки в склянке. Несмотря на то, и работа, и деньги запрещались. Нередко по ночам делались внезапные обыски, отбиралось все запрещенное, и, как ни прятались деньги, а все-таки иногда попадались сыщикам. Вот отчасти почему они и не береглись, а вскорости пропивались; вот почему заводилось в остроге и вино. После каждого обыска виноватый, кроме того, что лишался всего своего состояния, бывал обыкновенно больно наказан. Но после каждого обыска тотчас же пополнялись недостатки, немедленно заводились новые вещи, и все шло по-старому. И начальство знало об этом, и арестанты не роптали на наказания, хотя такая жизнь похожа была на жизнь поселившихся на горе Везувий408. Приведем еще один фрагмент из описания жизни и труда каторжан:

Первое впечатление мое при поступлении в острог вообще было самое отвратительное; но, несмотря на то – странное дело! – мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой. Арестанты, хоть и в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень немногие), а по ночам иные заводили картеж. Самая работа, например, показалась мне вовсе не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она принужденная, обязательная, из-под палки. Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже