Книга Опимия - Рафаэлло Джованьоли

Тем временем сенат собрался, чтобы обсудить величину выкупа за пленных, предложенную Ганнибалом, который вместе с десятком пленников направил в Рим Карфалона. Но тому ликтор, по приказу сената, запретил входить в город; наоборот, ему было предложено в двадцать четыре часа убраться с римской территории. Пленников же приняли, и они, передав суть послания, вышли из курии, где заседал сенат.

К полудню толпы народа запрудили Форум; почти все эти граждане были родственниками пленных; слышались жалобные крики, призывы к сенату выкупить их родных, заявления о готовности уплатить своим имуществом[124].

К собравшейся на площади толпе присоединилось много женщин; сенаторам надоело слушать крики да жалобы, и они приказали очистить Форум. Ликторы преторов и центурия трубачей исполнили этот приказ.

Затем в сенате началась жаркая дискуссия. Все сенаторы возражали против самой идеи выкупа за общественные деньги граждан, которые предпочли остаться в живых, гнусно сложив оружие, вместо того чтобы драться, пробиться сквозь вражеские ряды, соединиться с консулом и своими товарищами; однако многие сенаторы, учитывая плачевное положение Республики и считая, что выкуп десяти тысяч солдат очень помог бы государству, склонялись к мысли, высказанной Квинтом Фульвием Флакком, что стоило бы разрешить родственникам пленных выкупить их за свой счёт.

«В таком случае, — заключали Фульвий Флакк и те, кто разделял его мнение, — будут освобождены десять тысяч солдат, а казна Республики не понесёт убытков, и притом никто не подумает, что родине показалось дорогой цена за её не слишком доблестных граждан».

Но против такого мнения выступил Тит Манлий Торкват, наследник суровости, которой прославился его предок; в крепких выражениях он обрисовал трусость этих десяти тысяч, которые предпочли быть нерадивыми в битве, взирать на смерть братьев, вместо того чтобы выйти из лагеря, прийти на помощь и сражаться. «Но и это ещё ничего, — говорил Манлий Торкват, — в сравнении с их низостью ночью, когда они могли помочь Семпронию Тудитану и шестистам его товарищам, когда те прорывались из малого лагеря в большой, где к ним присоединились новые воины, жаждавшие свободы, и они пробились к Канузию, а оставшиеся в лагерях предпочли трусливо дождаться утра и сложить оружие перед Ганнибалом. Это они бросили родину, а не родина — их; подло сдавшие свои воинские знаки врагу не достойны выкупа и памяти более мужественных легионеров. Будет крайне несправедливо, если за них будет собран выкуп — безразлично, из казны ли, из частных ли средств. Деньги Ганнибалу окажутся весьма кстати, тогда как Республика не будет знать, что делать с такими гражданами. Они не были способны сражаться свободными, так пусть же с позором живут в рабстве, которое они сами для себя выбрали! Если сенат согласится с их родственниками на право выкупа, он потеряет всякое понятие о правосудии и законе и, может быть, даже накажет Семпрония Тудитана и его благородных сотоварищей за их отважные действия — потому что ведь вознаграждается подлость — его вместе с соратниками в наказание выдадут Ганнибалу. Суровость способствует сохранению в чистоте обычаев, прощение приводит к их потере. Надо полностью отказаться от выкупа и убедить тем самым Ганнибала, что извечные твёрдость и достоинство римлян не уничтожены, не сломлены недавними тяжёлыми неудачами»[125].

Так с поистине удивительным величием души говорил Манлий Торкват; и многие аплодировали его словам.

К моменту голосования в курии осталось всего сто восемнадцать сенаторов: свыше шестидесяти из них погибли при Тицине и у Тразименского озера, восемьдесят три — под Каннами[126].

Хотя у многих из пленников были друзья или родственники среди сенаторов, предложение Манлия Торквата было принято шестьюдесятью семью голосами против пятидесяти одного, и за это предложение голосовали даже некоторые из отцов, чьи сыновья находились в плену.

И на том же заседании, прежде чем сенат разошёлся, был поднят ещё один вопрос: надо готовиться к вооружению граждан, к новому призыву, обложению новыми налогами, чтобы наполнить опустевшую казну, и выбиванию их, к изготовлению нового оружия, которого в городе осталось очень мало.

И, по предложению Квинта Фабия Максима Веррукоза, сенат решил выкупить у частных лиц восемь тысяч молодых и крепких рабов и связать их клятвой, чтобы они вооружились как солдаты; это дало бы два новых легиона, включая граждан, которые либо переступили возраст военной службы, либо ещё не достигли его; далее — надо собрать по храмам оружие побеждённых врагов, принесённое в дар богам, чтобы им смогли воспользоваться новые солдаты; надо, чтобы все пришли на помощь общественной казне и жертвовали своё добро под гарантии, что в лучшие времена государство возместит его[127].

Эти меры наполнили всех таким чувством величия души, таким глубоким осознанием собственного достоинства и собственной силы, которые и тогда, и впоследствии вызывали — и по праву — ни с чем не соразмерное восхищение всех поколений.

Сенат разошёлся только к трём часам пополудни. Не так быстро разлетелась по городу весть о мерах, одобренных сенаторами, но горожане сразу же о них заговорили; декрет, которым объявлялся отказ от уплаты выкупа за пленных, показался чересчур суровым, а многим — даже несправедливым. Но это не помешало преторам, которые в ожидании консула исполняли обязанности высших магистратов, немедленно приступить к исполнению сенатского декрета, отослав назад к Ганнибалу десятерых пленников, прибывших для передачи его предложений; и пересуды толпы ничуть не помешали преторам, узнавшим на следующее утро о том, что один из пленников отказался вернуться в лагерь Ганнибала под тем предлогом, что он в самом деле сначала поклялся туда вернуться, но, выйдя из карфагенского лагеря, он притворился, будто что-то там забыл, возвратился и был тем самым освобождён от клятвы, так вот пересуды толпы не помешали преторам отдать приказ немедленно схватить этого человека и доставить его карфагенянам связанным, словно преступника.

Что и было сделано[128].

* * *

Всякий, кто вошёл бы в те времена в Рим через Кверкветуланские ворота, остановился бы перед длинной и широкой Табернольской улицей, одной из самых красивых и широких в городе, которая как раз начиналась от Кверкветуланских ворот.