Книга Синагога и улица - Хаим Граде

Гавриэл был сильно удивлен дядиной потрясающей памятью и его восхищением цадиками. Такое восхищение как-то не согласовалось со всем его поведением. Хасиды пригласили гостя зайти в их сукку, построенную на синагогальном дворе, чтобы совершить кидуш. Однако Борух-Исер отказался и велел племяннику отвести его к своему ребе, к этому лавочнику.

7

День выдался солнечный и ветреный. Люди поворачивались спиной к ветру, чтобы им не засыпало пылью лицо. Женщины придерживали руками трепетавшие платья, сердясь на то, что ветер растрепывает их волосы. Гавриэл пожирал голодным взглядом обнажавшиеся женские коленки в прозрачных чулках. Его тянуло к каждой стройной длинноногой девице. Становилось тоскливо, что его юность уходит впустую. И все-таки у него было праздничное настроение, потому что он шагал рядом с дядей, потому что небо голубое и высокое, а навстречу идет множество людей, разодетых и сияющих. Однако, как только они свернули в узкую извилистую улицу Страшуна, где узкая полоска неба словно проваливается в подвал, настроение Гавриэла ухудшилось. В глубине двора стояла большая сукка, и женщины несли в нее еду для своих мужей. В углу того же двора жил лавочник реб Авром-Аба Зеликман, и там стояла его отдельная сукка, построенная из неструганых досок и покрытая кусками фанеры. Он сам себе готовил, сам себя обслуживал и сидел в одиночестве в своем временном жилье, где и спал. В честь праздника реб Авром-Аба носил широкую мягкую шляпу и сюртук с протертыми рукавами — одежду, которая была пошита еще на его свадьбу. На столе в плетеной корзинке лежала нарезанная хала, в тарелке — кусок холодного лапшевника, на блюдце — остатки сливового компота. При этом на столе, рядом с большой закрытой книгой, стояли два медных подсвечника, закапанных воском. Положив руку на обложку книги, реб Авром-Аба сидел, закрыв глаза. Он только что закончил читать благословение. А когда вошедшие пожелали ему доброго праздника, его взгляд вернулся из затуманенных далей.

Гавриэл представил ребе своего дядю. Хозяин молча протянул ему руку и показал пальцем, куда садиться. Гость из Латвии почтительно ожидал, что хозяин начнет его расспрашивать, как живут евреи в бывшей Курляндии и Латгалии, или произнесет слова Торы, какую-нибудь поговорку, подаст праздничное угощение, как заведено у евреев. Однако реб Авром-Аба молчал, без раздражения и без особых намерений, просто потому, что незачем ни с того ни с сего попусту болтать. Гавриэл тоже молчал. У него больше не было никаких объяснений относительно того, почему он в последнюю пару недель вообще не приходил на уроки. Он чувствовал, что ребе уже не ждал его. Наконец гость заговорил первым и рассказал с богобоязненными вздохами, что в Латвии, откуда он приехал, еврейство очень ослабело, хотя в Двинске сидят такие выдающиеся знатоки, как рогачевский илуй и гаон реб Меир-Симха[189]. Шутка ли, два таких великих человека!

— Не надо рассказывать, что где-то еврейство ослабело. Это граничит с оскорблением Имени Божьего, — прервал его реб Авром-Аба, глядя на Гавриэла. — А если дела обстоят так, как вы сказали, молодому человеку не следует туда ехать.

В первый момент Борух-Исер растерялся. Прежде всего, он знал, что, когда религиозные евреи встречаются, они вместе вздыхают об упадке еврейства, как говорится, за грехи наши тяжкие. Во-вторых, он не ожидал, что этот молчун сразу же перейдет к делу. Однако раз уж он перешел к делу, стоит последовать за ним и тоже говорить о деле. Борух-Исер наклонился к столу и заговорил, обращаясь к хозяину: насколько ему известно, его брат перед смертью потребовал, чтобы Гавриэлка оставил университет и посвятил себя изучению Торы. Но как же быть, если парня все-таки тянет к сельскому хозяйству? Во времена Талмуда у нас были великие законоучители, которые занимались земледелием. Так что же думает ребе, не будет ли несправедливым по отношению к усопшему взять с собой в Латвию его сына?

— В моем имении рядом с Либавой все ведется по-еврейски, не хуже, чем в доме моей невестки.

— За усопшего я не могу ответить, с моей же стороны нет никаких препятствий. Если ваш племянник хочет поехать с вами и его мать на это согласна, он может ехать, — сказал реб Авром-Аба.

— Может быть, ребе переговорит с моей невесткой, чтобы она согласилась? — спросил Борух-Исер еще мягче и с наивным видом. Его нахальство, выдающее жесткого опытного торговца, осторожно проверяющего, как далеко ему можно пойти, заметно напугало Гавриэла. Глаза его расширились. Однако реб Авром-Аба какое-то время спокойно смотрел на закрытую книгу, а потом ответил:

— Пока что я не вижу, зачем мне уговаривать мать отпустить его. И откуда мне знать, что я добьюсь в этом успеха? — вдруг добродушно улыбнулся он своему ученику, словно нашалившему мальчишке.

Борух-Исер почувствовал, что большего ему от этого странного человека не добиться и что он не очень желанный гость — или же отшельник вообще не слишком стремится принимать гостей. Он тепло распрощался и ушел, сопровождаемый племянником, которому было очень больно от холодности ребе к нему. По дороге домой Борух-Исер бормотал себе под нос:

— Я знаю? По его виду и поведению не заметно, что он такой уж гений и праведник. Его образ жизни и одежда подтверждают, что он именно тот, кем его именуют, — разведенный мужчина. Я знаю? У миснагида все может быть вместе. С другой стороны, мой брат знал людей и не выбрал бы в качестве попечителя своей семьи кого попало. И он, безусловно, умен. Это видно по его взгляду и по немногим сказанным словам. Знаешь, что я тебе скажу, мой племянник? — Дядя остановился посреди улицы, прямо на ходу. — Твой ребе ничуть не верит, что ты продолжишь изучать Тору. Он только не высказывает этого открыто. Теперь твой отъезд зависит только от твоей матери.

Два первых дня праздника оказались в семье Раппопорт испорченными. Гавриэл ссорился с матерью, топал ногами и кричал, что дал отцу не клятву, а слово. Да и слово он тоже дал из страха, как бы у отца не случилось нового сердечного приступа. Тихая и слабая Басшева на этот раз проявила власть и ответила сыну, что нет никакой разницы, дал он клятву или просто обещание. Он обязан выполнять то, что завещал отец. Дядя поддерживал племянника и пожимал плечами: ведь его брат Шлойме-Залман всегда писал ему, что счастлив от того, что его сын учится в университете. Ему нелегко платить за обучение, и к тому же на лекциях беснуются студенты-антисемиты и хулиганы, но тем не менее все это имеет смысл, лишь бы Габик окончил университет. «И тогда, — писал ему Шлойме-Залман, — я пошлю сына, родившегося у меня на старости лет, к тебе, чтобы ты дал ему практику в управлении имением».

— Так что же с ним вдруг случилось? — Дядя стоял посреди комнаты, раскинув руки, и говорил, обращаясь к стенам, чтобы не надо было смотреть на невестку. Асна поддерживала брата и от злости на упрямую мать даже ушла из дома. Но чем дольше деверь говорил, тем больше Басшева ненавидела его. Она понимала, что он имеет в виду свою собственную выгоду: чтобы Габик помог ему в ведении хозяйства и женился на одной из его дочерей.