Книга Андерсен - Шарль Левински

Но хотя бы в армии это отлажено до совершенства. Сбрасываешь с себя гражданскую одежду вместе со своей фамилией, меняя её на чин. Господин штабсфельдфебель. Господин капитан. Господин генерал. Это очень разумное решение, по крайней мере у высших чинов.

В остальном же лучше оставаться при той фамилии, которая досталась тебе при рождении. Это проще.

Естественно, иногда такая фамилия начинает жать тебе в подмышках как плохо подогнанный костюм. Когда бы мы потом ни встречали Вальтера Хаармана из нашего класса, мы напевали песенку топорика, и он всякий раз сердился на это. Он и сам в наших головах стал немножко серийным убийцей только потому, что его однофамилец убил две дюжины молодых мужчин. Но ведь какой-нибудь Хаарман мог получить и Нобелевскую премию. Или золотую медаль на Олимпийских играх.

Новая фамилия редко когда необходима. Но если уж она понадобится, то действительно нужно стать другим человеком. Одних только новых документов недостаточно. В моей работе мне часто приходилось иметь дело с людьми, у которых документы были лучше настоящих. Но свои рефлексы они не подделали даже вполовину того. Обратишься к такому по фамилии, указанной в документах, у него нет автоматической реакции. Особенно после двух или трёх бессонных суток. Зато он вздрагивает, когда слышит свою старую фамилию. Он недостаточно основательно поработал над своей новой личностью.

Когда я стал Андерсеном, я сделал это лучше. Я всё продумал. Сама по себе фамилия неважна. Я мог бы назваться и Шмидтом. В моей роли это бы ничего не изменило.

Хотел бы я знать, хорошо ли я её сыграл.

Теперь меня зовут Йонас, и Федерико и Макс ведут меня в зоопарк. Федерико и Майя. Ну ладно, пусть будет Майя. Жираф остаётся жирафом, даже если на его вольере повесить табличку с надписью «лев».

168

Я не хочу здесь находиться. Это меня запутывает. Я не хочу этого.

Пусть бы они пошли со мной к птицам или к рыбам. Да пусть хоть к змеям.

Нет. К змеям не надо.

«Они внутри меня!» – так кричал тот человек со змеями.

Этого я не хочу.

Макс и Федерико хотят, чтобы я сознался. Чтобы я сказал, кто я есть на самом деле.

Я Андерсен.

Андерсен. Андерсен. Андерсен.

Нет, не Андерсен. Я Йонас.

Я маленький ребёнок. Безобидный. Я никогда не был никем другим.

Никогда.

Плюх-плюх.

Вот он трясёт решётку. Поначалу они ещё делают это. Колотят в дверь. Кричат. Потом затихают. Просто сидят.

Иногда они плачут.

А люди смеются. Очень много людей. Дети. Он трясёт решётку, а они смеются.

Я специально отдавал распоряжение, чтоб смеялись. Когда над ними смеются, это усугубляет действие ареста.

Решётка была сильнее его. Разумеется. Решётка всегда сильнее. Теперь он сидит на полу, опустив голову. Подавленный. Это подходящий момент для допроса. Поставить перед ним решающие вопросы. «Вы должны нащупать правильный момент», – всегда говорил я моим людям.

Всегда говорил моим людям.

Никогда не говорил.

То был не я. Я Йонас.

Йонас. Йонас. Йонас.

Я знаю, что он лишь самец обезьяны, но он похож на человека.

Я не хочу здесь оставаться.

Я кричу и отбиваюсь.

Я кричу.

Они в растерянности. Не знают, что случилось. Спрашивают себя, что они сделали не так.

«Я думал, все дети любят обезьян», – говорит Федерико.

«Ничего не поделаешь», – говорит Макс.

169

Мы поехали домой, и они рано уложили меня. Я этому только рад. Но не могу заснуть. Мне не даёт покоя вид той обезьяны, которая трясла решётку. Мне не дают покоя те картины.

Заключать в тюрьму – ремесло взыскательное. Камера должна подходить заключённому как ботинок ноге. Требуется снять мерку и удостовериться, что он действительно жмёт.

Когда я занял эту должность, темнота считалась особенно действенной – суеверие, которое не выдерживает практической проверки. Только потому, что создать полную темноту довольно затратно. Глаза становятся чувствительными и воспринимают самый слабый световой сигнал. Даже в материнской утробе темнота не была абсолютной. Кроме того, отсутствие света не позволяет вести необходимую слежку.

Моё распоряжение заменить некоторые двери решётками поначалу натолкнулось на сопротивление. Особенно со стороны тех сотрудников, которые работали в подчинении у моего предшественника. Они потом недолго оставались в команде. И не видели, как оправдали себя мои методы.

Запирать людей за решёткой лучше всего голыми. Они должны почувствовать, что им уже больше ничего не принадлежит, даже собственное тело. Звери в клетке. Я распорядился, чтобы мои люди смеялись, проходя мимо. Особенно сильно это действует на женщин. Прежде всего на немолодых.

Правда, этот метод действует недолгое время. Чувство стыда притупляется. Но много времени нам и не требовалось.

Несколько тёмных камер я сохранил, только улучшил их использование. Арестованного вели туда с крепко завязанными глазами, до меня этим условием халатно пренебрегали. Воздействие уменьшается, когда он может ориентироваться перед тем, как запрут дверь.

На другом конце шкалы шум и свет могут быть тоже весьма эффективными. Человек не выдерживает долго без сна.

Большинство арестантов боятся крыс. Этого я никогда не понимал. Они же кусают только когда по-настоящему оголодали.

Для подготовки к допросу годятся и очень тесные камеры, в которых не выпрямишься во весь рост и не ляжешь. Требуемые боли начинаются уже с первых часов.

Идеальной была бы камера, которую можно было бы уменьшать постепенно. Подвижные стенки и понижающийся потолок. Я просто не успел осуществить такую конструкцию.

Мне нельзя думать о таких вещах. Нельзя, чтоб они были когда-то в прошлом.

170

Я отвлекаюсь, сосредоточиваясь на фантазиях.

Ещё в школьные времена я мечтал о магических силах, которые делали бы меня сильнее и могущественнее остальных людей. Очки, позволяющие видеть сквозь одежду. Стеклянные ботинки-невидимки, обувшись в которые, становишься невидим. Волшебная палочка, которой достаточно взмахнуть – и время останавливается. Разумеется, только для других, не для меня. Они застывают, неподвижные, а я могу среди них перемещаться как угодно. Могу делать с ними что захочу. Могу их трогать, бить, могу…

Весёлые картинки. Я должен представлять себе весёлые картинки. Ночью, когда Федерико и Майя засыпают, я мог бы прокрадываться в спальню и шептать им на ухо что-нибудь несусветное. На следующее утро они бы вспоминали об этом и думали, что получили некое послание. С того света или из подсознания. Первый раз они бы над этим посмеялись, отмахнулись бы, а в следующую ночь я бы опять сделал это. И после следующей. Я уверен, я вверг бы их в безумие или хотя бы в состояние, в котором они сами считали бы себя сумасшедшими. С ней это удалось бы легче, чем с ним, но сработало бы у обоих. Рассудок человека – хрупкая конструкция. Ему немного надо, чтобы разбиться вдребезги.