Книга Тетрадки под дождём - Виктор Голявкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подходил к ним, а они закрыли дорогу. И руки тоже в карманах держат; можно подумать, что у них там тоже пробочные пистолеты. Я подошёл к ним, остановился, пальцем их поманил и говорю:
— Идите, идите сюда…
Они удивились, друг на друга посмотрели и медленно пошли на меня. А я медленно иду назад, а руку держу в кармане. «Только бы, — думаю, — пистолет у меня в кармане не выстрелил, как в тот раз».
Я решил их куда-нибудь в парадное завести и там в них выстрелить. Почему-то мне показалось, что нужно обязательно куда-то завести. Очень уж я был уверен в своём пистолете.
— Идите, — говорю, — идите, не стесняйтесь…
Этот Ыгы говорит:
— Да что с ним разговаривать, ребята, чего он голову морочит…
— Идите, идите сюда, — говорю я, — идите…
«Если, — думаю, — они на меня бросятся, я в них сейчас же выстрелю. Вытащу пистолет и прямо в них выстрелю». Очень я был в своём пистолете уверен.
Нет, они почему-то на меня не бросились. Или они что-то недоброе почувствовали, или ещё что, только они вдруг остановились.
Ыгы говорит:
— Ты что, очумел, что ли?
— Молчи, болван, — говорю.
Он прямо опешил.
— Вот это да! — говорит.
— Ыгышка, — говорю, — чёртовая! Кочерыжка! Балаболка! Ыгышка!
Он прямо весь побледнел. Оттолкнул этих своих приятелей и говорит:
— Я с ним сейчас сам разделаюсь. Я ему сейчас его дурацкие уши оторву!
А я говорю:
— Ишь ты какой, Ыгышка! Иди-ка сюда!
«Если, — думаю, — он на меня сейчас полезет, я в него сейчас же выстрелю. А так всё-таки лучше его куда-нибудь в парадное затащить».
И я приближаюсь задом к парадному. А он идёт за мной. И лицо у него какое-то странное. Он сам как будто не может понять, в чём дело. Что-то он всё-таки почувствовал. Потому что не очень спешил. Но в парадное он всё-таки зашёл. А дружки его на улице остались.
Я задом поднимался по лестнице, а он за мной поднимался.
— Иди, иди, — говорил я, — иди…
Я всё поднимался, а тут я вперёд шагнул. Навстречу ему шагнул на одну ступеньку. И пистолет свой я вытащил осторожно, чтоб он раньше времени не выстрелил. Он, по-моему, даже не заметил, когда я его вытаскивал. Он всё на меня смотрел. И рот свой кривил. Пугал он меня своим кривым ртом, что ли?
Тут я в него и выстрелил.
Ну и грохнул же мой пистолет! Как пушка.
Он так закричал, как будто решил, что он убитый. Лицо у него в этот момент — не объяснишь! Глаза были раскрытые, как будто сейчас выскочат. Я не очень-то на него смотрел в этот момент. Я только о том думал, чтобы мой пистолет выстрелил. Но всё-таки я заметил, какое у него было испуганное лицо.
Потом он повернулся. И выбежал.
Я вышел за ним.
Он бежал что есть духу по улице, а за ним бежали его дружки. Эта улица была длинная. И вверх. Так они мчались по ней как сумасшедшие. Как будто я вслед им ещё стрелять собираюсь. Я им вслед смотрел до тех пор, пока они за углом не скрылись. Они, наверное, и там ещё бежали, честное слово!
Из парадного вышел дядька. Он был в пижаме.
— Что-нибудь произошло? — спросил он.
— Ничего не произошло, — сказал я.
— А почему пахнет? — спросил он.
— Где пахнет? — спросил я.
— Серой пахнет, — сказал он, — и выстрел был. Я слышал.
— Где был выстрел? — спросил я.
— А ты не слышал? — спросил он.
— Я ничего не слышал, — сказал я.
— Странно, — сказал он, — очень странно…
И он ушёл обратно в своё парадное.
Мать постирала мои штаны, повесила сушиться над газом, они свалились в огонь и сгорели. Хорошо, что не было пожара! Но я остался без штанов…
Я стоял в трусах, прислонившись к шкафу, вертел перед носом цепочкой от стенных часов и орал на весь дом это стихотворение.
Мне представились поезда, которые мчатся на север. Паровозы гудят. В одном поезде еду я. Настроение у меня очень радостное. Еду я в первом вагоне и на повороте вижу весь поезд, как он изогнулся дугой. Там, вдали, Алька, Кафаров, Тася… И даже Ыгышка… Они машут мне… А я мчусь на север. Где льды и снег. И напишу картину с северным сиянием…
…И всё северное ушло куда-то в сторону, поезда помчались в обратном направлении — я еду в обратную сторону. Поезд блестит на солнце, как будто серебряный, и солнечные зайчики прыгают по траве и по виноградникам… И Тася, и Алька, и Кафаров встречают меня, и даже Ыгышка встречает меня со своими друзьями…
Когда стихотворение кончалось, я начинал сначала.
Очень нравилось мне это стихотворение!
Мать пошла покупать мне штаны. А я остался. Я не мог даже с ней пойти, чтобы эти штаны примерить. Не могу же я с ней идти в трусах по всему городу. У меня были ещё штаны. Мать перерыла весь дом, но штаны как будто в воду канули. Как будто они испарились. Были почти новые парусиновые штаны, куда они задевались? Это просто чудо какое-то: куда могли деться мои штаны?
…Идут верблюды, и звенят колокольчики, подвешенные им на шею… А пески, наверное, как волны… Громадные такие волны… Ветер дует, и песок стелется по этим волнам…
Какой раз я уже читаю это стихотворение!
Цепочка наматывается на палец и разматывается…
Звенят колокольчики, гудят паровозы, мчатся поезда…
Очень нравится мне это стихотворение!
И вдруг я вспомнил, что из парусиновых штанов мама сшила мне курточку, которая на мне…
Никогда ещё я не видел такого красивого света в окне. И никогда я не видел такого красивого абажура. Абажур был сиреневый. А лампочка там, наверное, была красноватая. Никогда я не видел такого красивого цвета — это уж точно!
Мы с Кафаровым раза два прошли мимо этого окна. Мы вовсю задирали головы, но так и не увидели там Таси Лебедевой.
Свет из окна освещал деревья. Небо было черно. И дул ветер.
