Книга Летчицы. Люди в погонах - Николай Потапов

Волнение Растокина было связано еще и с тем, что он ехал в те места, куда приезжала Марина, и где он расстался с ней навсегда, где был тяжело ранен и чудом остался жив…

* * *

…Очнулся тогда Растокин в сарае. Под ним была разостлана дерюга, под головой лежала небольшая подушка. Густо пахло свежим сеном.

Через узкие щели сарая золотистыми щупальцами тянулись с улицы лучи света. Где-то поблизости назойливо мяукала кошка.

Его пронзила и обрадовала первая мысль – он у своих.

«Кто-то приютил меня, спрятал».

В голове гудело, была она свинцово-тяжелой, ломило в висках. Ощупав голову, он обнаружил свежую повязку. Это еще больше обрадовало его.

«Попал к своим. Но кто они? И как я здесь очутился? Где Карпунин?»

Он хотел приподняться, но в глазах все закружилось, и он снова лег.

Возле сарая неистово чирикали воробьи. Растокин жадно вслушивался в эту воробьиную перепалку, в монотонное стрекотанье кузнечика в сарае, в далекое карканье грачей, долетавшее сюда, видимо, с хлебного поля, и ему начинало казаться, что он не спрятан в сарае, а лежит на сеновале в деревне у матери, куда любил приезжать летом, и что вот-вот заскрипит дверь, покажется мать и позовет его на завтрак.

Дверь действительно заскрипела, широкий пучок света ударил в лицо.

Открыв глаза, Растокин увидел старика.

Прикрыв за собой дверь, он подошел к Растокину, осторожно потряс за плечо.

– Живой? – раздался его глуховатый голос. Растокин приподнял голову.

– Живой…

– Слава богу. А мы, право, и не надеялись. Уж очень ты был плох.

– Спасибо вам, отец – растроганно проговорил Растокин и хотел было сесть, но старик удержал его.

– Лежи, лежи… Слабый ты еще… Придет время – встанешь. Человек – он двужильный. А теперь, в войну, и трехжильным стал. Так что выдюжишь. – Старик присел на край полога. – А напарника твоего похоронили. Там, на болотах.

Растокину живо представилась вся картина ночного боя, смерть Карпунина, и он, еле сдерживая разрывающий душу стон, сдавленно выдавил из себя:

– Это я виноват…

– Мне дочка сказывала про вас.

– Дочка?! Она знает о нас?

– Как же, знает. Вы спасли ее ребятишек. Они ночью ко мне прибежали, рассказали. Много вы шуму в селе наделали. Немец так лютует… Она-то, дочь моя Таня, и разыскала вас на болотах, вместе с ней принесли тебя сюда.

– А вы кто будете? – спросил Растокин.

– Лесником я тут…

– Спасибо вам и дочери… – еще раз поблагодарил Растокин.

Старик замялся, расправил бороду.

– Не стоит благодарности. Только вот оставаться тебе в сарае нельзя, парень. Опасно. Немец и меня навещает, будь он проклят, так что придется квартиру менять. – Он помолчал, затем шепотом, хотя и так говорил тихо, добавил: – У меня в лесу землянка есть. Место глухое, болотистое. Туда переправлю тебя ночью. Поживешь пока там, а сил наберешься, тогда видно будет, куда тебя пристроить.

Старик встал, положил рядом с Растокиным кусок хлеба, поставил бутылку молока.

– А пока вот подкрепись… Ну и соблюдай тишину, не выдавай себя. Осторожность, парень, не помешает. Да, как звать-то тебя?

– Валентин.

– А меня – Михаил Нестерович. Значит, до вечера, Валентин.

Старик вышел, зашуршал сапогами по траве.

Растокин лежал на сеновале, вспоминая подробности вчерашнего боя, и снова осуждал себя за опрометчивое решение о нападении на штаб, которое привело к гибели Карпунина, срыву задания.

«Надо было сидеть под мостом, брать «языка» у колодца».

Он спустил ноги, сел. Тупая ноющая боль отдавала в левом бедре. Устроившись поудобнее, взял бутылку, прижался к горлышку сухими губами и, сделав несколько жадных глотков, поставил ее обратно, снова лег на сено.

К вечеру ему стало лучше. Он доел хлеб, выпил молоко. Походил по сараю, прислушиваясь ко всему, что происходило снаружи. Подозрительного вроде ничего не было: изредка доносился отдаленный залп орудий, гул пролетающих самолетов, гомон лесных птиц.

Старик больше не показывался, тоже соблюдал осторожность.

Достав из кармана пистолет, Растокин вытащил обойму, пересчитал патроны. Их осталось пять штук. В кармане нащупал вторую обойму. Она оказалась пустой.

Он хотел спрятать ее в сено, но передумал, положил обратно в карман.

«Хорошо бы еще и автомат».

Он вспомнил, что автомат был у него и на реке, когда они с Карпуниным перебрались на этот берег, и когда полз к болотам, таща на себе напарника.

«Может, прибрал старик? Надо спросить».

Хлопнула калитка. Растокин насторожился, услышав неторопливые шаги тяжело идущего человека. Шаги приближались. Старик, видно, решил предупредить его, дважды кашлянул, а когда подошел к сараю, тихо постучал в дверь.

Увидев Растокина на ногах, весело проговорил:

– Коли на ноги встал, считай себя здоровым.

– Да вроде бы лучше… – отозвался Растокин.

– Вот и хорошо. А теперь иди за мной.

Они вышли из сарая.

На улице сгущались сумерки, но еще были видны стоящие поодаль сосны, небольшой деревянный домик, окруженный деревьями, копны сена.

Старик шел по тропинке впереди, а Растокин, сильно припадая на левую ногу, волочился сзади.

В доме он подвел его к умывальнику, дал огрызок хозяйственного мыла, полотенце. Растокин вымыл руки, лицо. Холодная вода немного освежила его.

– А теперь давай попьем чайку и в путь-дорогу, – сказал старик. – Не ровен час, могут нагрянуть немцы или полицаи.

В углу комнаты стояли небольшой стол, табуретки, на столе – чугунок с картошкой, от которого поднимался слабый парок. Рядом лежали соленые огурцы, несколько кусочков черного хлеба.

Растокин сел, осмотрелся. Напротив белела русская печь, на стене висела деревянная полка, где стояли две жестяные кружки, пустые бутылки, банки.

– Ешь, Валентин, – напомнил старик, присаживаясь к столу.

Взяв теплую картофелину, Растокин почувствовал, как в желудке засосало от голода, быстро снял кожуру, посыпал картошку солью и с жадностью засунул в рот.

Огурцы остро пахли чесноком, укропом, были плотные, сочно хрустели на зубах.

Давненько Растокин не ел с таким наслаждением простую деревенскую пищу, как сегодня: картошку с солеными огурцами и черным хлебом.

Старик тоже съел картофелину с огурцом и теперь, обжигаясь, торопливо допивал мятный чай. Говорил он мало, изредка поглядывал в окно, где чернели сумерки, спешил. Видя это, Растокин не стал расспрашивать его о дочери, ее детях, тоже поторапливался.