Книга Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

— Он уже уехал, и бояться вам нечего.

«Вот тебе и Сатин! А ведь я его всем тонкостям юриспруденции обучил — фактически я соучастник его дел… Знал бы я, что такого „ассистента“ на своей груди пригрел, сам бы его своими руками… Да уж! В тихом омуте ч…ти водятся», — ужаснулся адвокат.

— Только зачем мы убили Савелова?

— Видали? Он еще меня спрашивает! Это тебе лучше знать, склероз ходячий. Убить-то ты его убил, а долговые расписки, что тебе заказали, чего ж не забрал-то? Как будешь с заказчиками рассчитываться за свой аванс? Ась? Во-от! Говорила я тебе, сердешный! Надо было Сатина во всем слушаться.

— Что ж его слушаться, если ему нельзя доверять?

— А кто ж вас, болванов, еще научит? Вот это голова! Мозг! Хомо сапус, как ученые люди говорят! Тихой сапой получил доступ на форт в Кронштадте и там из этой — как ее? — таксо… тоски… тьфу ты! токсикологической банки набрал пробирки с холерой, чумой, сибирской язвой! Вона как, понял? Пробирки он с собой во Францию увезет, там найдет кого-нибудь подходящего… так и достанет тебе с Митькой чистенькие французские документики, и мне тоже пачпорт обещал, только он мне не нужон. Мне во Франции делать нечего. Я, вишь ты, давненько в Японию хочу, только вот бы мне язык ихний подучить, а тогда и уеду. Гейша, пожалуй, там стану: красивая, говорят, жизнь у гейшей — церемонии всяки, стихи, романсы-финансы, ну и это… Сам понимаешь, кобель этакий… Хи-хи-хи!

Думанский не мог надивиться на колоритнейшую особу, прозванную Никаноровной:

— Станете непременно — какие могут быть сомнения? При ваших-то данных! Только… А как же вы узнали обо всех подробностях сатинских проделок?

— Я узнала об этом тайным мистическим образом, который тебе с твоими мозговыми трамвами нипочем недоступен. — Никаноровна помолчала, плеснула себе пятьдесят грамм из графинчика. — А все равно, будь он хоть семи пядей во лбу — ненавижу я его. — Она погрозила в пустое пространство кулаком. — Сам себе на уме, еще подведет нас всех под монастырь, и баста! Нет в нем истовости, правды нетути! Злой он, Сатин, нравный. Похож на политического, не замечал? А я чую! Что угодно, но не блатной, нет. Да ты не дергайся, никто тебя здесь не найдет: у меня как в пучине мирового окияна, во впадине Мариянской. Не слыхал небось про такую? Чухлома!

— А вы не подскажете, кто такой Спичка и где мне его найти?

— А-а-а… Спичка-то? Актер-минер, р-революционер-боевик со стажем. Работал в Михайловском театре сухвлером, пока не выгнали за его подрывные реплики. Давно по нем казенная петля плачет, а он все в бой рвется — не угомонится никак.

— Слушайте, а может быть, вы тогда знаете и кто такой Яхонт?

— Ну ты совсем уж, Васюган! Пропил, видать, мозги-то. Это же твой самый что ни на есть непосредственный начальник, социалист-террорист, страшный человек! Вот найдет он тебя — кишки выпустит за все ваши проделки! Он одержим желанием маниакальной ненависти к строю государства при полном безразличии к человеческой жизни. Вот он каков!

Бойкая старушенция подлетела к роялю и завращалась на табурете, а когда тот остановился, решительно взмахнув руками, точно желая проткнуть пальцами клавиши, вдруг ударила по ним так, что Викентий едва не упал со стула. Звуковой шквал по мощи равнялся разве что одуряющему отсутствию в нем ритма, гармонии и какой-либо мелодии вообще. У Викентия волосы на голове встали дыбом. «Апофеоз безумия!» Мучительно морщась, он вытер рукой пот со лба и кашлянул, но Никаноровна, охваченная «вдохновением» и ничего не слыша, кроме своей «музыки», возопила:

— Спой же! Спой что-нибудь! Не хочешь? Ну и ч…т с тобой! Попомни мое слово, я еще открою в Петербурге модный гадательный салон, — орала она сквозь свою какофонию, — использую все тайные силы, все достижения каббалы, хиромантии, магии и оккультизма и стану… сивиллою! Ага! Я ведь знаю заговоры жрецов Вавилона, древних авгуров, друидов и волхвов. Волхвы, сердешный, вестимо не боятся могучих владык!

«Вот тебе и полуграмотная старуха-„подводчица“! Прямо ребус какой-то во плоти — и откуда такая взялась? Слышал бы покойный Федор Михайлович, что она вещает. Может, она меня действительно насквозь видит?! Не дай Бог, еще выдаст своей шайке…»

Викентий подошел к окну и глянул вниз — ночная пустота заброшенного двора-колодца, затягивающая в бездну небытия воронка душного каменного мешка! Викентий Алексеевич тут же отшатнулся, чувствуя, что уже может — может! — прыгнуть.

«Нет, нет! Этим ничего не изменишь — только хуже себе сделаешь. За такой грех не то что мельничный жернов на шею на том свете — даже ведь не похоронят по-христиански… Впрочем, это опять о теле… — в очередной раз Думанский содрогнулся от своих мыслей. — Господи, удержи от искушения мою грешную душу, ведь ей же тогда муки вечные!» Его качнуло, он наткнулся спиной на мешок Никаноровны, схватил в яростном отчаянии (с виду куль тянул пудов на пять!). Однако Думанский приподнял его с удивительной легкостью и выбросил в открытое окно. В доме даже стекла зазвенели — куль тяжко ударился о землю, как раз соответственно своим размерам — и немедленно раздался вопль Никаноровны:

— Ах ты, разбойник! Разоритель! Что учинил, а?! Уничтожил! Убил без ножа! Мои запасы!

Викентий Алексеевич пожалел пострадавшую старушенцию:

— Сколько стоил ваш мешок, матушка?

Никаноровна насторожилась, приутихла:

— А вы что, матерьяльный ущерб желаете возместить, батюшка? — Впрочем после некоторой паузы неуверенно, но дерзко добавила: — За все про все двадцать. Двадцать целковых гони, фраер!

«Фраер», не задумываясь, вытащил из кармана новенький четвертной билет, который Никаноровна тут же выхватила у него и принялась так и сяк вертеть в руках, с пристрастием изучая при свете керосиновой лампы.

Наконец, оглядевшись по сторонам, хозяйка малины спрятала деньги в какую-то прореху своей многослойной хламиды и обрадовано заявила:

— Ну, раз ты со мной по справедливости и с походом, то ладно уж. Митрию, брательнику твоему, я не скажу, что ты мешок с продуктами, который он мне подарил, выбросил.

Помяв в руках купюру, продолжала:

— Ну, уважил, голубь, можешь взять свои вещи. Я ж старая волчица, понятия знаю: со мной по закону, и я без мошенства. Забирай, Василий, не тушуйся!

Она отперла кладовку в стенном проеме, вытащив оттуда целый ворох каких-то подозрительных предметов, вывалила их на пол перед Думанским.

— Э-э-эх! Не слы-ы-шна шуму городско-ова за не-ев-скай башней тишина, и на-а штыке у чисаво-ова гари-ит палночная лу-на… Пора мне спать ложиться, уже третий час. — Она взглянула на настенные часы, напрочь лишенные стрелок. — Сегодня я на твоей кровати посплю. У меня-то клопы-кровососы хищныя весь тюфяк изгрызли, а твой одер исторический: я считала — пятьдесят шесть человек за последние три года на нем померло. Только уж в опочивальню-то я тебя все равно не пущу и не проси, баловник, — спи где хочешь.

При последних словах «подводчица», осклабившись во весь беззубый рот, игриво погрозила гостю сухим пальчиком.