Книга Тайны русской водки. Эпоха Иосифа Сталина - Александр Никишин

Пей с мусульманином, с буддистом,

С завхозом пей, с попом, с артистом,

Пей в одиночку, пей в компашке,

Пей из горла, из банки, чашки,

Пей лучше много, а не мало,

Пей где, когда и с кем попало.

– Когда это на вас такой стих нашел? – спрашиваю их автора, писателя Александра Зиновьева. – В какой год войны?

– В 1942 году. Находясь на гауптвахте за одно дело, я на стене написал довольно большую поэму, где фигурировали алкогольные мотивы. Вообще в армии я творил очень активно. Когда закончил училище, то в полку выпускал боевые листки: сам рисовал карикатуры, писал статьи, стихи, фельетоны. Сочинял стихи и о пьянстве, назвав эти свои опусы «Молитвы для Ивана». Так получилось целое «Евангелие».

Писатель А. Зиновьев был на настоящей войне и пил тоже – по-настоящему. Вот его публичное признание.

«– В начале 1941 года мы переезжали с Дальнего Востока на Запад. Получали паек – селедку, консервы, концентраты – и по пути меняли их на самогон. Но это был мизер. Регулярно я начал «закладывать за воротник» после окончания авиационной школы, когда нам, офицерам, стали выдавать по сто граммов за боевые вылеты, так называемые «полетные».

– За каждый вылет?

– За каждый! В конце войны был такой случай: наш полк – сорок летчиков – совершил более ста вылетов. Я в этот день поднимался в воздух на своем Ил-2 четыре раза. Сколько получается в водочном эквиваленте?

– Четыреста граммов!

– Вот-вот. Когда мы начали вести боевые действия на земле Германии, там уже спиртного было сколько угодно.

– Хоть залейся? А «полетные» – это водка или спирт?

– Спирт. Шестьдесят граммов. Фактически получали больше. Ну и постепенно я втянулся. Пил потом очень много, но не был физиологическим алкоголиком. Если не было выпивки, то мне и не хотелось. Не было такой потребности. И не было потребности похмеляться. Одно время я подрабатывал дегустатором.

– Дегустатором?

– На базарах продавалась самогонка, гнали ее все, кому не лень. Бабы покупали спиртное мужикам, но узнать, какой «товар» лучше, они не могли. Прослышав про мои способности отличать хороший продукт от пойла, они приглашали меня пробовать. За небольшую плату. Приходилось раз десять, а то и больше пробовать. А это значит выпить как минимум тридцать граммов за раз. После дегустации уходил на службу и никто никогда не мог сказать, что я подшофе.

– А лейтенант Зиновьев, случайно, не летал, скажем так, подшофе?

– Если винные пары играли в организме – от полетов отстраняли. Но один раз меня проглядели. Вечером я так здорово выпил, что еле на ногах держался, а наутро – вылет. В строю меня ребята с боков зажали – я выстоял. Но когда сел в свой Ил-2, то состояние опьянения как рукой сняло. Нормально слетали, постреляли, отбомбились. После приземления я вылез из кабины и упал в траву. Больше не от вчерашнего, а от напряжения, умноженного на «вчерашнее».

Надо представить моего тогдашнего собеседника, которого, увы, уже нет с нами. Зиновьев Александр Александрович. Философ, социолог, публицист; родился 29 сентября 1922 г. в деревне Чухлома Костромской области; участник Великой Отечественной войны; окончил философский факультет МГУ, доктор философских наук, профессор; работал в Институте философии АН СССР; автор более 30 научных и художественно-публицистических работ, среди которых «Желтый дом» (1980), «Коммунизм как реальность» (1982), «Евангелие для Ивана» (1983), «Нашей юности полет» (1983), «Ни свободы, ни равенства, ни братства» (1983), «Сила неверия» (1986), «Катастрой-ка» (1988), «Горбачевизм» (1988), «Гомо советикус» (1991), «Живи» (1992), «Русский эксперимент» (1995), «Глобальный человейник» (1995). С 1975 г. – член Финской Академии наук; владел английским и немецким языками; был женат, имел двух дочерей; увлекался рисованием и живописью. Был изгнан из страны при Брежневе, вернулся при Ельцине. Был неугоден при любой власти, так как говорил ей в лицо то, что думал.

Мое желание поговорить о водке воспринял спокойно и с интересом – на эту тему он мало с кем общался.

– Хотя, нет, не мало. Вот недавно я встретился с приятелем, которого не видел с 1942 года. И что мы вспоминали? Политруков и их наказы «За Родину! За Сталина!»? Нет! Построения? Накачки? Нет! Мы вспоминали только пьяные истории, наши с ним застолья! Опять же, в «Евангелии для Ивана» есть такие строки про войну, стих называется «Моему первому собутыльнику»:

Однажды нам с ним повезло

Устроить перепой.

Но нашу роту, как назло,

Погнали сразу в бой.

Пошли в атаку мы. И вот

На землю он упал.

Не потому, что пьян, – в живот

Металл врага попал.

Он взглядом попросил меня,

Чтоб дырку я зажал.

Но не затем, чтоб кровь унял, —

Чтоб спирт не убежал.

Пройдут века, придет момент,

Велят на место то

Воздвигнуть мощный монумент:

Бутылку метров в сто.

– Так вот откуда растут ноги у идеи памятника водке в форме огромной бутылки – с вашей, видимо, подсказки!..

– Про «ноги» я не знаю. А вот то, что при встречах с однополчанами говорим много о водке, – это правда. А о чем еще?

– «Мы ж небо зрили через дно граненого стакана. Трубой архангела гремела нам бутылка. И просветляла нас от пяток до затылка»? Ваши же строчки! А кстати. У немецких асов такие же были порядки: сбил русского – премиальный стакан? Или по-другому?

– То, что немцы получали спиртное, это факт. Материальный уровень и снабжение у них были гораздо выше и, я бы сказал, качественнее нашего. Мы хлестали спирт, водку и все, что могли добыть. Противник получал вино, коньяк, шнапс. Но есть разница между русским и немцем: русский пока не пропьет все – не остановится. Немцы – народ аккуратный. В начале войны, когда им все казалось прогулкой, они устраивали перерывы на обед, цедили коньячок в окопах. Выкушав порцию, закрывали-закупоривали – «после допью!». Да чтоб у нас такое! Сто граммов не выпить перед атакой, а оставить на потом?! А если убьют! Жалко. Пропадет. И глотали всю порцию сразу.

– Я печатал книги в Словении и каждый раз вез с собой бутылку водки в подарок коллеге, которого звали Матьяж. Лет семь, что ли, ездил и по два-три раза в году. В последний мой приезд к нему домой Матьяж спрашивает: что будешь пить – виски, коньяк, водку? Говорю: давай водку. Он открывает бар, а там – целый строй моей водки – за все семь лет, и каждая чуть-чуть почата…

– Я сам подобному был свидетелем. И бары домашние видел с чуть-чуть початыми посудами. Что ж, это говорит о том, что наши представления и представления немцев о нормах – противоположные. И бары в наших домах плохо поэтому приживаются.

– Александр Александрович, а на войне кого-нибудь наказывали за пьянство: ну там, разжаловали, отправили в штрафбат?