Книга В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Пачка демонстративно лежала на столе. И сигарета в пепельнице эмалево дымилась. Я буквально на пятнадцать секунд, Гриша. Природа требует. Все мы немного лошади.

Гриша проводил меня понимающей улыбкой. В динамиках, между тем, успели сменить репертуар. Экс-комсомольский тенор пытался остановить мой побег, уговаривая в спину: «А без друзей на свете было б очень трудно жить, и серым стал бы самый алый парус».

Будничной походкой я вышел через задний ход, обогнул свежий, еще не крашенный настил, на котором весной вырастут столики с пестрыми зонтами, устало пересек светлую, пустынную улицу Пушкина и, спрыгнув в канаву, бросился через перелесок. В животе была голодная, поднимающая меня легкость.

Дальше шла Приозерная. Налево она упиралась в свалку. Свалка и с этого места была видна, грузно врастала в смуглый закат и перемигивалась огоньками. Галактика. Соблазнительно, но там станут искать прежде всего. Я нырнул в следующий перелесок и побежал к «железке».

Надо было обогнуть вертолетный ангар. После войны здесь располагалась РТС. У ворот в ожидании ремонта на филенках поверх ящиков играли в домино водители. Мальчишками мы бегали сюда за гайками и болтами, чтобы потом подкладывать их на рельсы. Я помню это веселое время, война забирала нас с флангов мирной жизни. Постепенно ангар превратился в кладбище брошенной техники, пока и его местные бомжи не растащили на «чер-мет». Один раз в этом гулливеровом сарае снимали какой-то детектив с отстреливающимися уголовниками. В таком прижитом месте скрываться было нелепо.

Гриша уже наверняка понял, что упустил меня, но вряд ли он сорвется в погоню. Однако и бригада приедет с минуты на минуту.

За ангаром фонари кончились, и до светофора оставалось еще метров пятьсот. Я вскарабкался по темной насыпи, перебежал через пути и по другому склону скатился в канаву. Это место было не безопаснее других, но им, надеюсь, не придет в голову, что я рванул в сторону, где в хуторском одиночестве стояли последние домики поселка, и слышалась музыка из пансионата. Искать будут на свалке, в ангаре, в лесу. Головы их ориентированы на трусливую хитроумность беглеца. А здесь был по существу парк, место для элегических прогулок и внебрачных свиданий. Нет, люди пока мне были нужны. Но только те, которым нет до меня дела.

Сзади послышались шаги. Чьи-то ноги гнали перед собой свежие опавшие листья. Торопятся или просто не боятся шума? Пронеси, Бог, в этот раз, в следующий я сам о себе позабочусь.

Я обнял канаву, то есть распластался и зарылся лицом в мертвый дух листьев. Пусть уж лучше примут за труп.

«Ну, не соображает, – внятно донесся приближающийся женский голос. – Я ему объясняю, что понос – от слив, а внучка дергает за халат: “Что ты дедушку учишь? Он уже взрослый человек”».

Мужчина что-то ответил.

«Она еще не понимает, кто такой прадедушка».

Голоса начали удаляться.

И сейчас, ночью, лес был похож на немой пожар, ну, разве увиденный через закопченное стекло. Клены то здесь, то там вырывались всполохами, лиственницы желто дымились, березы, осины рассыпались искрами… Черные ели наваливались на них, душили, но не могли справиться с этим бегущим из земли пламенем. Небо дымом заполняло кроны.

Даже в гнилой канаве, сознавая свою близость червю, я испытывал уважение и зависть к этой равнодушной и все же прекрасной вечности. И на все – пять минут?

Дома жена, в который раз, ставит кофе, сидит в своем огуречном халате и отламывает по кусочку от вафель. «Растолстею на нервной почве». Мне нравилось ее тело, но и по-чеховски страдальческая мечта о диете была трогательной.

Может быть, приехала дочь. Разговаривают о постороннем и не признаются друг другу, что ждут звонка.

Я не позвоню. Телефон прослушивают. Да и батарейки, должно быть, сели. Кроме того, по мобильному могут вычислить, если и не эту канаву, то квадрат в лесу. Безыдейная техника осуществила мечту коммунистов о прозрачно-коммунальном рае.

Запах кофе и цокающий стук чашек о блюдце, отзывающийся почему-то не в голове, а в горле, как во время ангины, возникли из плеска луны о траву. Шкатулка кухни впустила меня внутрь. Я оперся о холодную стену, потом подошел к горюющим женщинам, приклонил друг к другу их головы и поцеловал в волосы. Жена потерлась щекой о мою ладонь, в выражении ее лица не было того накладного веселья, которое последнее время огорчало и даже пугало меня. В то же время мне всегда казалось, что если я вдруг попытаюсь прервать это веселье, может произойти что-то страшное. Так в детстве хотелось иногда выйти из машины, которая летела на полной скорости, и стоило большого труда удержать себя и дождаться остановки.

«Альбине какой-то японец предложил сегодня коктейль с бриллиантом», – сказала жена, и они тихонько прыснули, по-женски гордые и счастливые. В мире, который я им долгое время заменял, не хватало рыцарства, галантного жеста или хотя бы купеческой готовности метнуть состояние к ногам залетевшей в город N богини. Теперь в любом намеке они ловили ужимчатое обожание и прикидывали на себя рекламу духов: «Я этого достойна». Да, переоценил я прекрасное слово «товарищ».

Дела мои были неважны. Такое глубокое погружение в галлюцинацию походило на рождественский сон замерзающего мальчика.

У парадной наверняка поставлен наблюдатель. Мне еще раз невыносимо захотелось увидеть своих, я мысленно превратился в мышь, проскользнул мимо их дозорных, высунул мордочку из-под плинтуса на кухне, и глаза мои наполнились слезами.

Дальше воображение не шло. Надо было сделать обратное превращение, но мне как-то стало ясно, что превращение может быть только одно. Я так и остался мышью, бессмысленно растратив сказочный ресурс.

Батарейки сели. Говорили, что с помощью комбинации цифр экстренный звонок можно сделать и с мертвого мобильника. Но я не полюбопытствовал узнать. Что со мной могло случиться? А и была бы сейчас возможность звонка в чрезвычайную, высшую инстанцию… Не мой случай. По человеческой вертикали довериться мне было некому. В прежней жизни всеобщая ненадежность была только грустным умозаключением, предметом мрачных шуток. Надо было подальше держаться от лохотрона, и все. Сейчас я впервые всерьез подумал о Боге. Только молитва. Да. Было бы неплохо. Но я был уже фактически мышью, а все вокруг было устроено из мышеловок разной притягательной формы, и новой метаморфозы не предвиделось.

Ах, Гриша, снова подумал я. Меня огорчало, что выпустил из вида эту пешку, которая оказалась проходной. Говорила нам сухонькая Софья Ильинична, по-гимназистски ковырявшая носком паркет: маленьких людей не бывает.

Работа бармена предполагает приятельство с постоянными клиентами. За кружкой пива мы с Гришей не раз по-мужски исповедовались. Я знал, что в юности он занимался одним из древнейших видов карате – Окинава Тэ. В переводе с японского Син-до Рю означало Школа истинного пути. Главным в ней считалась не техника, а философия, о которой непосвященным знать не полагалось. Гриша говорил, что изначально это был бой невооруженного человека против самурая с мечом. Разрешалось все, кроме удара по глазам. Мне чудилось в этом проявление гуманизма или даже некоего религиозного табу, пока я не понял, что речь шла только о том, что побежденный сам должен увидеть свою смерть. Потому что удар наповал считался при этом высшим проявлением искусства, а хладнокровное решение идти до конца – основным принципом боя.