Книга Я, которой не было - Майгулль Аксельссон

— Я люблю тебя, — шептал он. — Люблю, люблю, люблю.

Женский голос отвечал, всхлипывая:

— О Сверкер! Я не дождусь понедельника!

Тогда я могла его бросить. Теоретически. Но не бросила. А вместо этого превратила свое лицо в маску, остановила кровь в жилах, так что холод разлился по телу. В утешение я создала себе собственный мир и переселилась туда. Всякий раз, когда звонил телефон, я надеялась, что это Торстен. Каждый день, выходя из дому на работу, я надеялась, что Торстен ждет меня там, снаружи. Каждую ночь, ложась спать одна, я протягивала руку в темноту, ища его руку. И порой казалось, что я нахожу ее.

Тогда же я начала презирать Сверкера, его сентиментальность, его слезы, его банальные разглагольствования о любви. Это не подлинные чувства, а цветистые подделки. Если бы он правда любил меня, то не обрывал бы, едва я открою рот, не отпихивал бы к кухонной раковине, когда бывал не в духе, не бросал бы одну в пустом доме — вечер за вечером, ночь за ночью.

Но я ничего не сказала и ничего не сделала. И не ушла.

Почему?

Потому что человек, лишенный себя самого, нуждается в другом человеке. Каком-никаком.

Торстен делает короткую паузу перед последней фразой и произносит, понизив голос: «Теперь мы знали, что никогда не будем свободны. Мы стали узниками друг друга».

Я вцепляюсь в руль. Ага. Он помнит свадьбу и ту прогулку к озеру.

— Предатель, — говорю я вслух. — И ворюга!

Дамочка в джемпере и с жемчужной ниткой тут как тут.

«Это была последняя часть…»

Я выключаю радио и вцепляюсь в руль еще крепче. Пора искать мотель.

возможное анкетирование

Я отвечу только на условиях анонимности. Но в таком случае…

Да, все произошло в тот Мидсоммар, а именно — когда Сверкер вошел в кухню. Все остальные танцевали, а я зашла в дом — поставить еще кофе. И прилегла на диван — пока он варился. И вдруг Сверкер встал надо мной, наклонился и стал целовать. Долго. Крепко. Я никогда не испытывала ничего подобного, это было как соло на флейте у меня между ног. Звучит смешно, конечно, но ощущение именно такое.

Анна Гренберг

Наверное, все произошло, когда я впервые пришел в Музей современного искусства и увидел козла Раушенберга.[50]Было мне лет четырнадцать.

Маман решила, что имеется в виду автомобильная авария, а папка прямо взбеленился, потому что дома у нас на стенках висели одни лоси контражур и всякое такое. Но все понял правильно и с того дня уже знал, чем стану заниматься.

Магнус Халлин, художник

Я оперирую не словами — пишу ли я, говорю или думаю. А чем, я и сам не понимаю. Что это?

Торстен Матссон, писатель

Спроси меня десять лет назад, я точно знаю, что ответил бы: это — мгновение, когда половые губы приоткрываются и пускают тебя внутрь. Оно прекрасней, чем оргазм. Несравнимо. Потому что это лишь начало, и впереди — бесконечность.

А сегодня? Ничего. Только спать и, быть может, видеть сны.

Сверкер Сундин, директор рекламного агентства

Не знаю. А впрочем, наверно, когда я, стоя на кухне, услышала по радио, какой приговор МэриМари вынес суд первой инстанции. Пожизненный срок. Но суд второй инстанции положил конец моей радости. Сама я получила двадцать пять тысяч компенсации. За зверское убийство родного брата. Именно так. За зверское убийство. Будем называть вещи своими именами.

Мод Халлин, стоматолог

Когда я ушла из дома утром Мидсоммара после выпускного. Фантастика. Лил дождь, но я не замечала. Я была свободна. И уже тогда знала, что никогда не вернусь.

Дальше тот денек не сказать чтобы заладился. Тем не менее я не раскаивалась. Я вообще ни о чем никогда не жалела.

Сиссела Оскарссон, заведующая музейным фондом

Свадьба. Так следовало бы сказать. Или тот день, когда родился Габриэль. Хотя на самом деле первое, что приходит в голову — день, когда я впервые приехал навестить Анну, то мгновение, когда я увидел: она стоит и ждет меня на перроне.

Лучше этого не будет уже ничего. Что ж, такова жизнь!

Пер Гренберг, посол

в бегах

Лучше бы я была Мари.

И Сверкер был бы мертв, а я бы вышла из тюрьмы. И ехала бы теперь на машине прочь. Или возвращалась домой. Как посмотреть.

Но если есть я, значит, Мари нет. Она — только мысль. Причем мысль довольно дурацкая, ведь захоти я и в самом деле выдумать себе альтернативную жизнь, уж я бы приправила ее разными утешительными штуками. Любовью. Доверием и искренностью, сыновьями и дочерьми, чудесными лекарствами и сенсационными научными открытиями. Но беда в том, что я сама в это не смогу поверить. Так, как верю в Мари. Я — это она, а она — это я, и только миг отделяет нас друг от друга.

Но я, собственно, думаю не о Мари. Она у меня в голове только ради того, чтобы не думать о Сверкере. О крике Сверкера. О причине его крика. И о том, как понимать эту причину.

Я ему омерзительна.

От этой мысли я зажмуриваюсь, но все равно заставляю себя снова прокручивать ее в голове. Я омерзительна Сверкеру. Он вида моего не выносит, не в состоянии находиться со мной в одной комнате, в одном доме, может, даже в одной и той же части света.

Иногда я его понимаю. Мне самой это омерзительно.

Прошло четыре года и четыре месяца с тех пор, как я его целовала. Когда Бильярдный клуб «Будущее» в последний раз собирался на Мидсоммар, мы играли в «лебединую охоту», а он сидел рядом в своем кресле и смотрел на нас. И тут я, потная и хохочущая, плюхнулась к нему на коленки, забыв на мгновение, кто я и кем стал он, и, положив ладонь ему на щеку, поцеловала, — мой язык скользнул в его рот и принялся осторожно пробовать на вкус его слюну. Но это длилось всего несколько секунд, потом он отдернул голову и сжал губы.

— Пошла ты к черту! — прошипел он. — Проваливай!

Пер стоял рядом и все видел. Он сморщил лоб и огорченно надул губы. Видимо, это меня и взбесило, что есть свидетель, что кто-то узнал, как все обстоит на самом деле. Но я ничего не сказала. Только соскользнула с колен Сверкера и, повернувшись к нему спиной, стремительно зашагала по газону к черному прямоугольнику двери и, вбежав в дом, заперлась в туалете. Я гримасничала в зеркало, полоща руки в холодной воде. Скотина! Какое у него право — так со мной разговаривать? Пусть скажет мне спасибо, что вообще живой остался! Он что, не понимает? Неужели непонятно, что я пощадила его, и не один раз! Никто бы не упрекнул меня, если бы я сдала его в приют, особенно если бы одновременно предала огласке некоторые детали того несчастного случая. «Гусь» и есть «гусь», и уж от кого уходить, как не от него!