Книга Карфаген должен быть разрушен - Александр Немировский

«Теперь в Коринф! — думал он, и в памяти встал этот залитый солнцем город у двух морей. — В столице Ахейского союза я встречусь со старыми друзьями, найду Критолая, побываю на заседании ахейского синода. Может быть, я опять смогу быть полезным отечеству. Пожалуй, если меня будут выдвигать в гиппархи, я откажусь. Но какие-то советы дать смогу. Ведь недаром я провел в Риме целых семнадцать лет и занимался к тому же историей. Скольких бед может избежать тот, кто и в трудных обстоятельствах настоящего, и для предвосхищения будущего использует опыт прошлого! Люди это почему-то забывают».

О МЕРТВОМ — ПРАВДУ

Катона провожал сенат в полном составе. Покойник в пурпурной тоге цензора уже не внушал страха. Лицо пергаментного цвета с выступившими на скулах желваками приобрело выражение умиротворенности.

Впереди, извлекая из труб, рожков, кларнетов жалобные звуки, шли музыканты. За ними следовали мимы в масках сатиров. Они, как им полагалось, кривлялись и приплясывали. Архимим в рыжем парике на голове изображал самого Катона. При виде какого-нибудь раба, наблюдавшего за похоронами, он устремлял на него пронзительный взгляд. «Почему разинул рот, вороний корм? На мельницу! Раб должен работать или спать!» На вопрос: «Катон, сколько тебе лет?» — архимим к восторгу толпы обронил: «Карфаген должен быть разрушен!»

Процессия достигла ростр[93]. Гроб прислонили к ним таким образом, что покойник оказался в полу вертикальном положении со склоненной головой, словно бы Катон приготовился слушать похвальную речь.

Мимы и музыканты отошли в сторону, и вокруг гроба на своих переносных креслицах из слоновой кости расположились сенаторы. Вперед вышел Секст Элий Пет. Ему предоставили слово как единственному сенатору, с которым Катон не был в ссоре.

— Здесь, о квириты, — начал оратор, — вы не видите изображений предков покойного. Но знайте, это были достойные люди. О прадеде Катона известно, что он потерял пять коней в сражениях, и государство возвратило ему их стоимость. Сам Катон вступил на службу семнадцати лет, когда Ганнибал, сопровождаемый удачей, опустошал Италию. Уже тогда Катон отличался силой удара, стойкостью и гордым выражением лица. Своим свирепым криком он вселял в неприятеля такой ужас, что тот бежал без оглядки.

Среди сенаторов произошло движение.

— Катон, — продолжал оратор, — начал свою службу при Фабии Максиме и сблизился с этим человеком, взяв его жизненные правила себе за образец. Потом он стал квестором[94]при Сципионе Африканском, а вернувшись в Рим, вошел в сенат. Затем он исполнял должности претора, консула и цензора. Воюя в Испании, он разрушил больше вражеских городов, чем провел там дней, а был он там год. Нужно ли вспоминать о цензуре, обессмертившей его имя! Какое рвение проявил он в борьбе с роскошью и в защите государственных интересов! За свою долгую жизнь Катон произнес более трехсот речей, полных остроумия и блеска. Вы знаете, что каждую из речей он начинал обращением к богам, и потому мы запомним его как человека богобоязненного, верного отеческой религии и враждебного всяким новшествам. Преданный супруг, справедливый господин — таким он был дома для близких и слуг. А что мне сказать об ученых трудах усопшего по истории, агрономии, военному делу?! У нас в Риме нечего узнать, нечему научиться, чего бы он не знал и не описал в своих сочинениях.

После окончания речи гроб опустили. Сенаторы помоложе взвалили его на плечи, и похоронная процессия двинулась к городским воротам.

За воротами, поодаль от дороги, с обеих сторон украшенной погребальными сооружениями, был уже подготовлен костер из сложенных накрест еловых ветвей. На него положили тело. Сын Катона от второго брака (своего первенца Катон пережил) поднес к ветвям факел. Костер задымил, и вскоре пламя скрыло то, что осталось от Катона.

И вот уже сенаторы расходятся по домам, предоставив родственникам честь собирать в пепле полуобгоревшие кости для погребальной урны.

Два старика, Сульпиций Гал и Элий Пет, возвращались вместе.

— Мой друг, — сказал Сульпиций, — ты честно выполнил свой долг, сказав о покойнике, как положено обычаем, одно хорошее. Но признаюсь, слушая твою речь, я не узнавал Катона и мысленно произносил другую речь. Я говорил сам себе: «Да, с Катоном ушла целая эпоха. Это был последний из римлян, сражавшихся с Ганнибалом. С его именем связаны события полувека. Но на войне с Ганнибалом он более всего прославился враждой с великим Сципионом. С патрицианской щедростью Сципион осыпал своих смелых воинов подарками, чем вызвал ярость скаредного Катона. Катон осмелился публично порицать своего начальника за то, что он нарушает старинную простоту и умеренность. Сципион ответил на это: «Напрягая все силы для завершения войны, я не нуждаюсь в бережливом квесторе и буду отчитываться отечеству не в деньгах, а в делах». После этого Катон засыпал сенат кляузами, обвиняя Сципиона в таких страшных грехах, как появление в греческой одежде и обуви, в занятиях гимнастическими упражнениями, в чтении греческих книг. Сенат едва не отнял у Сципиона командование войском. Победив Ганнибала, Сципион одолел и Катона. Но тот не сдавался и, упрочив свое влияние в сенате и в комициях[95], в конце концов добился того, что Сципион покинул Рим. Ты вспомнил о цензуре Катона. Она действительно останется в памяти своей парадоксальной строгостью и злоупотреблением властью. Одного сенатора Катон исключил за безобидную шутку…

— Да, да, — перебил Элий. — Катон обратился к нему с вопросом: «Скажи, Авл, по совести и по душе, есть ли у тебя жена?» По совести говоря, есть, но она мне не по душе», — ответил вопрошаемый.

— А как грубо и оскорбительно проводил он ревизию всадников, — продолжал Сульпиций. — Как он насмехался над одним толстяком, сказав, что не может быть полезен государству тот, у кого все от ног до головы — сплошной живот. Вообще это был человек грубый и невежественный, хотя и не лишенный способностей. Дома он был отвратительным тираном для жены и сыновей и палачом для своих рабов.

— Вот и все, что сказал бы я о Катоне, будь принято говорить о мертвых правду.

— Ты забыл коня Катона, — проговорил Элий, разглядывая запылившиеся носки своих красных сенаторских сапожек.

— Какого коня? — удивился Сульпиций.

— Того, которого он оставил в Испании перед посадкой на корабль. Животное служило ему верой и правдой, а он его бросил. Свое предательство Катон объяснил тем, что экономит государственные деньги на перевозках. Словно бы, радея об экономии, он не мог заплатить за провоз из своих средств. А какой отвратительный совет он дает сельскому хозяину о состарившемся рабе: «Продай его вместе с прочим хламом». А ведь человеческий закон справедливости предписывает доставлять пропитание не только слугам, из которых выжаты соки, но и обессилевшим от работы коням.