Книга Революция 2. Книга 2. Начало - Александр Сальников

Мозолистые пальцы расхватали папиросы. Через минуту кабина наполнилась богатырским храпом.

— Ну вот, — захлопнул портсигар Бес. — На водке можно сэкономить. Шломчик, глянь-ка по углам, у них тут фомочки, часом, не завалялось?

Соломон ответил не сразу. Он пристально вглядывался в едва пока различимую фигуру в полумраке дебаркадера. Пальцы Шломо мелькали, ловко привинчивая «жоржа» к дулу парабеллума.

— Бери винтовку, Бес, и дуй к вагону, — тихо скомандовал Соломон. — Фомку нам уже принесли.

Бессонов сжал оружие и выглянул из-за Шломо. Держа в одной руке керосиновую лампу, а в другой короткий ломик, к вагону приближался здоровенный бородатый детина.

— Это еще кто? — от души удивился Бессонов.

— Рождественский его фамилия, — процедил Соломон. — Чеши, говорю! Скажешь, этот вон, — кивнул Шломо на храпящего караульного, — по нужде отошел. Сам не лезь — пол-Питера стрельбой перебудишь. Как зайдет в вагон — свистни.

Бес кивнул и, подхватив дареную шапку, выскочил из паровоза.

* * *

Рождественский шел по перрону Императорского павильона. Звук его тяжелых шагов канонадой отдавался от свода пустого дебаркадера и бил по ушам. Сердце противилось предстоящему злодеянию. На душе было муторно.

Застекленный ангар кончился, перешел в простой навес. Ледяной ветер, словно поджидавший подполковника, тут же щелкнул по носу, сбил дыхание.

Поганое чувство грызло Рождественского. Мысли крутились вокруг адского пламени и смертных грехов.

За оставленным у перрона вагоном виднелась в темноте черная громада паровоза. Сергей Петрович прибавил ходу. У товарного его ждал еще один сюрприз.

— Ты еще кто? — смерил взглядом рябого путейца Рождественский. — А Михай где?

— До ветру отпросился, — тряхнул рыжей козлиной бороденкой новый караульный и глуповато улыбнулся. — Я за него.

Рождественский глянул на дверь вагона и успокоился — пломба была на месте.

— Ну, раз ты за него, — вздохнул Сергей Петрович и протянул охраннику керосиновую лампу, — займись вот.

Пока тот чиркал спичками и крутил фитилек, Рождественский сломал печать и украдкой перекрестился. Поднатужился, отодвигая дверь, и замер перед черным нутром вагона.

— Извольте, — услужливо подал керосинку путеец.

Рождественский набрал полные легкие холодного воздуха и шагнул в темноту.

Гроб стоял на двух ящиках от чугунных колес. Сергей Петрович примостил лампу в изголовье. Язычок пламени нервно трепетал, отражался от застекленного оконца, устроенного в крышке. За ним пугающе пульсировала мертвая мгла.

— Господи, прости, — прошептал Рождественский и навалился на лом.

Гвозди натужно покинули дубовые доски. Раздавшийся скрип оцарапал натянутые нервы. По ноздрям ударил тошнотворный запах формалина и тлена.

Распутин лежал с раздувшимся, потемневшим лицом. Кожа его оплыла, обнажая желтые зубы. Казалось, покойник скалится.

Рождественский тяжело проглотил вязкую слюну и, борясь с накатившей вдруг тошнотой, принялся шарить по трупу.

Дрожащие пальцы нащупали в кулаке мертвеца плотный комок. Сергей Петрович развернул сверток. В накрахмаленном платке лежала серебристая фигурка кота.

Словно зачарованный, Рождественский погладил зверюшку по спине. Кот будто бы сам прыгнул в ладонь. Пальцы Рождественского сжались.

Дощатый пол вагона дрогнул под ногами подполковника. Лампа исчезла. Темнота облепила Рождественского.

Вдруг где-то наверху вспыхнула ослепительно белая искорка. От нее потянулась вниз сияющая белая нить. Темнота треснула и разошлась в стороны. В прореху ударили светом тысячи фар. Сверкающий белоснежный туман заклубился в ней, маня и одновременно успокаивая.

Рождественский протянул руку к свету.

Тут откуда-то издалека послышался длинный разбойничий свист.

Ощущение смутной тревоги всколыхнулось где-то глубоко в подполковнике. Он попытался разжать кулак, силился прогнать видение, но сияющая благодать не отпускала.

Сергей Петрович закусил губу. Рот наполнился соленым и теплым. Видение отступило и нехотя растаяло.

Жадно хапая пропитанный мертвечиной воздух, Рождественский мотнул головой и замер.

Перед ним стоял человек.

Выстрела подполковник не услышал. Была только яркая вспышка. Что-то сильно ударило Рождественского в грудь. Обожгло под сердцем. Опрокинуло.

Тело отказалось повиноваться.

Непослушными глазами смотрел он в потолок. Видел, как подплывает к его лицу керосинка. Как проступает в ее свете чья-то укутанная в офицерский башлык голова.

Что-то тупое колотило его по скрюченным пальцам. Кто-то бездушный вырывал из кулака металлического кота.

Потом все стихло. Темнота облепила Рождественского.

Жизнь горячими толчками покидала подполковника. С каждым затухающим ударом сердца могильный холод набивал его тело, будто тряпичную куклу.

«Вот и все, — неумолимая, безжалостная мысль полоснула Рождественского. — Преставился, грешник».

И тут где-то наверху загорелась и взрезала тьму лучистая искра. Белоснежный туман заструился в разошедшейся по швам темноте. Сквозь сотканное из света пространство шагнула к Рождественскому высокая фигура. Подняла. Прижала к себе и окунула с головой в океан ласкового сияния.

Подполковник закрыл глаза и перестал дышать. Ему сделалось вдруг тепло и покойно.

Эпилог

Петроград, май 1917 года

Ночной поезд медленно катил в Гельсингфорс. Давно остались позади перрон, бесконечные товарные составы и отцепные вагоны Финляндского вокзала. Проплыл мимо мрачный высокий забор военной тюрьмы.

Вечерний Петроград распахнул объятия жилых кварталов и по облицованным гранитом виадукам выпустил крашенный в зеленое паровоз за город. Мелькали за окном изящные деревянные усадьбы и дачи Озерков и Графской, окутанные дымкой листвы и хвои аллеи и парки. Уносились в прошлое длинные версты рельс.

Синий вагон министра трех ведомств вез его к финляндской границе.

«Отныне Армия и Флот обязаны выполнить свой долг! Я взял на свои плечи непосильную задачу, высокую честь… Хотя я никогда не носил военного мундира, но я привык к железной дисциплине: у нас, в революционных партиях, были свои офицеры и солдаты».

Керенский перечитал наброски и обессиленно откинулся в кресле. Слова, произнесенные за недельный вояж по полкам, набили оскомину. Балтийским морякам хотелось сказать что-то более увесистое, четкое. Краткое и емкое, словно команда старшего по званию.

Речь не складывалась.

— Я ныне принял управление Военным и Морским министерством, ибо страна находится в угрожающем положении, — громко произнес Александр Федорович.