Книга Светлолунный сад - Каролина Карловна Павлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обратят в богатый плод.
Так иди ж по приговору,
Только верою сильна,
Не надеясь на опору,
Беззащитна и одна.
Не тревожь преступно неба,
Заглуши свои мечты
И насущного лишь хлеба
Смей просить у бога ты».
10
На другой день, в осьмом часу вечера, блистал в темнеющих сумерках великолепно освещенный и убранный дом Веры Владимировны. Народ толпился на Тверском бульваре напротив сияющих окон и, как обыкновенно, любовался добродушно надменной пышностью и недоступным счастьем богачей. В роскошном кабинете, перед огромным зеркалом, озаренным ярким светом канделябров, Цецилия, окруженная своими молодыми подругами, надевала то прекрасное, торжественное платье, о котором мечтали все эти милые головки, которого призрак так пленительно и упорно восстает в девственных грезах и в которое облачиться еще не отчаивалась даже и бедная Надежда Ивановна, суетившаяся около невесты.
И невеста была невыразимо прелестна в этой брачной одежде, с этим чудесным вуалем, прозрачно спадающим на ее юные плечи, с этими белыми померанцевыми цветами, дрожащими ярко в черноте ее кудрей, с этими искрометными алмазами, с этим бледным лицом, с этими задумчивыми глазами.
Цецилия находилась в нервном расстройстве, естественном в подобную минуту, и не могла понять своих внутренних, таинственных движений. Ей порою сдавалось, что она во сне, что ее не в самом деле везут в церковь венчаться, и спрашивала себя: как же это все сделалось так скоро? как же это она идет замуж за Дмитрия?
Наряд был окончен. Ей подали еще один богатый браслет, подаренный женихом; она протянула руку, чтоб ей его надели, и, смотря рассеянным взором, как Ольга смыкала замок, прошептала в глубокой думе:
Так иди ж по приговору,
Беззащитна и одна…
– Что ты говоришь? – спросила Ольга, взглядывая на нее с удивлением.
– Не знаю, – отвечала Цецилия, – это какая-то песня, которая у меня вертится на уме. Не могу припомнить, где я ее слышала.
– Какой вздор! – сказала Ольга. – Ступай, ты готова; надевай перчатки, уже пора.
Через час потом близ Арбатских ворот, у богатого прихода Николы Явленного, уставились длинным рядом нарядные экипажи; церковь сияла огнями; в ней теснилось аристократическое общество, а в дверях плебейская толпа зевала на свадьбу и толкалась ревностно, стараясь увидать издали прекрасную чету.
Бледная Цецилия стояла с тихо наклоненной головою под тяжелым венцом, которого бремя, может быть символическое, она будто чувствовала на молодом челе. Ее члены слегка дрожали, и два-три раза взор ее взлетал трепетно вдоль иконостаса до верху купола, где сквозь высокое окно чернело ненастное небо.
Между зрителями близ дверей шли полушепотом обыкновенные толки и замечания, вопросы и ответы.
– Что же она такая суриозная? разве нехотя идет?
– Нет, по любви.
– Каковы бриллианты!
– А что он-то, богат?
– Говорят, беден.
– Зато хорош собой.
– Помилуй, – сказал Ильичеву один приятель, стоящий с ним в углу церкви, – как это она прославилась красавицей? совсем не хороша; бледна, как мертвая.
– Она больна нервами, – отвечал Ильичев.
– Тьфу! – продолжал тот, – эти нервные жены наказание божие! Он с ней не рад будет жизни.
– Вылечит, – сказал хладнокровно Ильичев.
Торжественный обряд кончился; родные, друзья и знакомые обступили молодых с поздравлениями, провожая их к паперти. У выхода князь Виктор подошел к Валицкой со своим чопорным, едва заметным поклоном.
– Нет ли у вас препоручений в Париж? – сказал он ей небрежно. – Я завтра отправляюсь туда.
– Как?.. – спросила испуганная Наталья Афанасьевна, – вы едете?.. я надеюсь, ненадолго?
– Не знаю! – отвечал князь. – Вероятно, надолго.
Наталья Афанасьевна нашла силу почти улыбнуться и проговорить несколько слов, в которых заключалось, не совсем ясно, желание счастливого пути. Князь опять слегка поклонился и исчез со всеми ее прекрасными надеждами.
Из чего же она, бедная, так усердно старалась и так искусно сосватала Цецилию с Ивачинским? Все ее уменье было напрасно; весь ее труд пропадал даром…
Она закусила губы и пошла вслед за другими.
Вера Владимировна на паперти утирала глаза, полные радостных слез.
Подавали экипажи, раздавался грохот колес, топот коней, визг форейторов, крики кучеров и лакеев – вся громкая тревога разъезда. Народ расходился, в церкви гасили огни.
Скоро потом она стояла на опустелой, широкой улице темная и немая. Над нею проходили медленно тяжелые, грозящие тучи и неслися неведомо куда.
–
Взяла свое взлелеянная дума,
Нашла язык, в мир внешний перешла;
Давно жила среди людского шума
Она во мне, свободна и светла.
И долго я в душе ее умела
Безмолвною сберечь себе одной,
И на свое гляжу теперь я дело
С невольною и странною тоской.
И мне потом на ум приходит снова,
Что жизнь встречать иначе мне пора,
Что грезы – ложь, что бесполезно слово,
Что звук и стих – ничтожная игра.
Последняя, быть может, песня эта:
Скорей годов уносятся мечты!
Признать и мне ль власть суетную света?
Забыть и мне ль служенье красоты?
Мне глубь души согревшая впервые,
Простишься ль ты, поэзия, со мной?
Покину ль вас, о веры молодые?
Найду ли я бессмысленный покой?
Познав земли восторги и печали,
Свои прожив тревожные лета,
Скажу ли я, что многие сказали:
Всё бред пустой! всё грустная тщета!
Слабеет дух, и до меты далеко.
Безумная надежда прежних дней
Чуть помнится, и глас самоупрека
В моей груди всё громче и грозней.
Меня томит бессильное исканье,
Вопросами я тяжкими полна.
Одно лишь есть в душе моей сознанье,
Одна лишь мочь, и не умрет она!..
Так пусть грозит грядущее утратой
И с каждым днем редеют сердца сны;
Пусть поплачусь я горестною платой
За светлые дары моей весны;
Пусть брошу я, средь жизненного моря,
За кладом клад на бурной глуби дно:
Блажен и тот, кто мог, с грозою споря,
Себе спасти сокровище одно.
Между 1844 и 1847
Фантасмагории
Vorbei! Vorbei![62]
(Goethe. «Faust»)
1
Карета катилась быстро по плоской дороге; в карете
