Книга Дух геометрии - Алиса Ханцис

Когда я вернулась в зал, сцена была еще пуста. Лишь барабанщик колдовал в углу, низко склонясь над литаврами: заваривал в начищенных котлах будущую грозу. Я прошла в самый торец балкона и встала у перил. Черный пюпитр перед стулом Люка был так близко, что можно было разглядеть лежащий на подставке огрызок карандаша и желтый стикер на нотной обложке. Я свесилась через перила, чтобы прочесть, что там написано; а в следующий миг его заслонила обтянутая черным сюртуком спина. Мелькнула рука с обручальным кольцом и, в тон этому кольцу, краешек раструба. Взойдя на свой помост, Люк откинул фалды сюртука, прежде чем сесть – небрежно и в то же время с достоинством, будто английский джентльмен в своем клубе. Раскрыл ноты; обернулся, чтобы перекинуться фразой с кем-то из музыкантов, – и заметил меня. Или нет? Просто шевельнулась бровь, и позолоченная дужка очков бросила блик, прежде чем скрыться из виду. Теперь ко мне снова был обращен аккуратно подстриженный, без единого седого волоска затылок.

Пробираясь на свое место, я мысленно твердила: «Он не узнал меня». Эти концертные очки наверняка слабее, да и просто – кто станет любопытствовать, чье это лицо белеет над перилами балкона? К тому моменту, как погас свет, мне почти удалось себя в этом убедить. Заиграли скрипки; музыка была тревожной и монотонной, как назойливый комариный писк. Неожиданно вступила валторна: три мягкие, печальные ноты. Я судорожно полезла за биноклем, хотя и без него было видно, что у блондинки инструмент лежит на коленях. Струнные, доиграв свою фразу, замерли в ожидании ответа, но никто не шелохнулся – ни флейта, ни кларнет. Из тишины снова выплыл красивейший голос на свете, тягучий, как мёд; выплыл – и тут же сорвался.

Кровь отхлынула у меня от щек. Стало так больно и стыдно, будто я сама была и солистом, давшим петуха, и каждым из тех, кто это услышал. Нестерпимо хотелось заткнуть уши, выбежать вон. Контрабасисты пилили прямо по нервам, музыка надвигалась всё громче, всё яростней, пока наконец не накрыла меня лавиной.

Я напрасно прождала его – и тогда, после концерта, и на следующий день. Оставив Лин в машине, я долго стояла перед домом, оплетенным кроваво-красными виноградными листьями. Окна эркера были занавешены так, чтобы из-за густой тюлевой паутины было бы удобно наблюдать за подозрительной девицей с полосатой палкой, увенчанной непонятным, но явно вредоносным грибом. Обитатели дома ничем не выдавали себя, и я тоже не двигалась с места, склонив голову над контроллером. На самом деле, мне не нужно было измерять координаты этого дома – я помнила их наизусть. Броско раскрашенная веха с джи-пи-эсом выполняла сейчас функцию сигнального флажка. Сообщение, которое я передавала, было простым: я пришла сюда, чтобы работать, и я буду продолжать, хотите вы этого или нет.

Никто не ответил мне, никто не дал понять, что сообщение принято. Глупо расценивать всякое молчание как знак согласия, но сегодня я была намерена поступить именно так.

Однажды мама спросила: «А вы в своей лаборатории проводите какие-нибудь опыты?» Её удивило тогда, что речь идет об обычном кабинете, где сидят, уткнувшись в мониторы, будущие доктора философии[12] с разных концов света. Упоминание философии, казалось, ее не смущало – видимо, потому, что от пробирок и белых халатов недалеко и до алхимиков. А теперь мне самой пришли на память эти образы: клокочущее варево в пузатых колбах и седовласые фаусты, тонущие в ядовитом дыму. На лабораторном экране передо мной крутился, повинуясь мышке, цифровой слепок оползня, похожий на клюв утконоса. Он был первозданно голым – ни улиц, ни домов: компьютерная обработка сняла антропогенный слой легко, как нож снимает кожуру с яблока. Всю поверхность слепка густо покрывали красные царапины – одни покороче, другие подлиннее. Эти царапины отмечали путь, который прошли мои вешки. Только по ним я смогла бы определить, где находится лососевая крыша. Но я не делала этого. Мне было страшно.

Этой ночью мне приснилось, будто мы с мамой идем в музей. Сквозь заснеженные ели виднеется знакомый фасад с колоннами, и сердце замирает в ожидании сказки. Едва очутившись в парадном вестибюле, наполненном эхом наших шагов, я тяну маму за руку. Мне хочется скорей попасть в зал, где стоит старинный глобус ростом почти с меня. Но мама говорит, что сначала надо послушать концерт. Мы выходим на одну из мраморных галерей, и внизу открывается сцена, отливающая золотистым лаком. Оркестра еще нет. Я разглядываю черные стулья и пульты с нотами; внезапно они приходят в движение: сцена накреняется, как корабельная палуба. Меня охватывает тревога, однако я стараюсь не подавать виду. Мне очень важно, чтобы мама ничего не заметила, и я принимаюсь болтать, чтобы отвлечь ее внимание. «Как там дома?» – спрашиваю я. Она охотно рассказывает, что всё хорошо, на дворе уже совсем весна, и она хотела вымыть окна, но не смогла их открыть. «Стали заедать почему-то», – говорит она, и я просыпаюсь.

В конце апреля как-то вдруг похолодало и зарядили дожди. Теперь я почти всё время проводила дома, делая наброски к диссертации. В комнате пахло сыростью, пейзаж за окном холодно серебрился, как картины на фольге, каких было полно в девяностые. Почта в ящике намокала прежде, чем я успевала ее забрать; с потемневшей от влаги газетной страницы таращился заголовок, обыгрывающий значения слова «sink»[13]. Когда в новостях сообщили, что уровень осадков достиг рекордного уровня за последние десять лет, у меня начали подергиваться мыщцы: бежать, бежать. Холмистые пригороды за рекой казались, как и прежде, безмятежными, но под тонкой кожурой антропогенного слоя уже поднимались, как ртуть у больного, грунтовые воды. Я уговаривала себя: еще рано, надо дождаться, пока утихнут дожди – тогда можно будет замерить максимальное смещение. Старый радиоприемник, стоявший на кухне, я забрала в свою комнату и в перерывах между прогнозами погоды гадала, какую съемку мне удастся сделать первой и когда лучше звонить Прасаду насчет инструментов. Наконец забрезжил просвет: в голосах радиоведущих зазвучали оптимистические нотки, влажный шорох за окном стал стихать. Я поставила аккумуляторы на зарядку и спустилась готовить ужин. А вернувшись к себе, обнаружила на мобильном пропущенный звонок от Берни.

Мне показалось, что он схватил трубку прежде, чем раздался сигнал.

– Привет. Ты сейчас где?

– Дома, – только и сумела я промямлить; радостное удивление вспыхнуло и погасло, оставив кисловатый, с привкусом железа, дымок.

– Ты не могла бы сегодня приехать, если не занята?

– Куда?

Он назвал адрес, и в голове просвистела неуместная мысль про снаряд, не попадающий в одну и ту же воронку дважды. Странным образом, ощущения дежавю у меня не возникло. Испытывала ли я его хоть раз в жизни? Я пыталась сконцентрироваться на этом пустяшном вопросе, пока спускалась по лестнице и садилась в машину. Думала о ерунде, чтобы унять волнение. Ведь дом Люка – всего в двух улицах оттуда. В целых двух улицах. Далеко-далеко.