Книга Койот Санрайз. Невероятная гонка на школьном автобусе - Дэн Гемайнхарт

– Я тебе не попутчица, – прохрипела я сквозь слезы. – Я тебе дочь. Одна из твоих дочерей.

– Перестань, Койот, – сказал он резко. Но его слова звучали резко от страха, а не от гнева. – На сегодня хватит. В твоем поведении все не вариант.

– А мне плевать. Почему ты не можешь быть мне папой? Тебе полагается быть мне папой. А мне полагается так тебя звать.

Родео уронил голову на грудь: – Ты же знаешь почему. Потому что, когда ты так меня зовешь, я… я слышу их. В твоем голосе мне слышатся их голоса: они произносят это слово.

Боже, с какой печалью он это сказал. Но ничего. Потому что я тоже чувствовала печаль.

– Значит, тебе посчастливилось, – сказала я. – Ты, черт подери, не понимаешь своего счастья. Потому что я их никогда не слышала. Нет, когда-то слышала. Первое время после того, как… Я слышала Аву. Розу. Маму. – Я видела, что для него каждое имя – все равно что пощечина, но даже не помедлила. – Я слышала их, когда просыпалась. Слышала их поздно ночью. Слышала в магазине за стеллажами детский голос и на секунду могла бы поклясться, что это они. Но я их больше не слышу, папа. Я их никогда не слышу. И даже почти забыла, какие у них были голоса. И ненавижу себя за это. А ты пытаешься сделать так, чтобы они умолкли? Я бы все отдала, лишь бы услышать их снова.

Родео покачал головой: – Нельзя так жить, мишка-малышка, нельзя жить прошлым. Мы должны жить настоящим, жить здесь и сейчас, жить сегодняшним…

– Нет. Хватит с меня этой чуши. Я пять лет слушала твои отговорки, а теперь все, хватит.

«Помню» – это же не прошедшее время. Это слово в настоящем времени. Здесь и сейчас. И я хочу здесь и сейчас, вот прямо сегодня, быть таким человеком, который помнит свою маму и своих сестер, помнит здесь и сейчас, прямо сегодня. И завтра тоже. И каждый день. Я больше не стану без них обходиться: ни дня больше, ни минуты больше, ни секунды больше. Просто не могу. Я не говорю: «Я тосковала по ним». Я говорю: «Я по ним тоскую». Здесь и сейчас, прямо сегодня. И я не говорю: «Я их любила». Я их люблю. Здесь и сейчас. Сегодня.

Глядя на меня, папа заморгал. Расплакался. Меня это чуть не доконало. Но. По-любому…

Оберегать его от всего на свете – не мое дело. Все, хватит.

Мое дело – оберегать себя.

И тут он сказал это. Тихо-тихо, я едва расслышала. Так сипло, что его губы еле-еле шевелились. Но все-таки сказал:

– Я тоже.

У меня перехватило дух. Я ахнула. Тихонько. Но все-таки ахнула.

Я понизила голос. Заговорила мягко. Я должна была произнести четыре особых слова, и я их произнесла, вполголоса, словно молитву:

– Назови меня по имени.

Он помедлил.

– Койот.

– Нет. У меня другое имя. Назови его. Назови меня по имени, папа.

Он раскрыл рот. Закрыл. Покачал головой.

Мне хотелось его обнять. Хотелось встать на колени на песке и взять его за руки. Хотелось вытереть ему слезы футболкой.

Но я не шевелилась. Не дождется. Стояла неподвижно. Стояла намертво.

И тогда он встал. Шагнул ко мне. Обхватил руками, обнял. Сказал с надрывом: – Ну, будет тебе, пташка моя.

Но я не обняла его в ответ.

Нет, я, не мешкая, сунула руку в его задний карман. И вытащила ключи от Яджер. Отскочила и толкнула Родео: несильно, беззлобно, но все равно толкнула, и он типа как плюхнулся обратно на бревно, не веря своим глазам, уставившись на ключи в моей руке.

– Лестер может меня отвезти, – сказала я. – Потом я за тобой приеду. Но ждать и тянуть мне некогда. Я еду.

Он покачал головой:

– Не бросай меня, Койот.

– Я не хочу тебя бросать. Но ты должен назвать меня по имени. Потому что если ты не можешь называть меня по имени, значит, ты мной не дорожишь. А если ты мной не дорожишь, значит… Даже не знаю, – мой голос осекся, дрогнул, снова выровнялся, я сбивчиво продолжила: – Я… знаю, папа, что я тебе не нужна. Но ты мне нужен. Мне нужен папа. Даже если тебе не нужна дочь.

У него отвисла челюсть. Он вдохнул. Снова вдохнул. И еще раз вдохнул. Взахлеб. Вдыхал, не выдыхая.

– Ох, – сказал он, и еще раз: – Ох, – а потом уронил бутылку, которую все это время держал в руке. И бухнулся на колени.

– Милая, – он сказал, – как ты только могла… как ты могла подумать, что ты… мне не нужна? Кроме тебя, у меня ничего нет. Кроме тебя, меня ничто не волнует на всем белом свете.

Теперь я вообще ничего перед собой не видела. Поморгала – все равно не вижу.

– Тогда докажи. Назови меня по имени. Моим настоящим именем. Пожалуйста.

Он потянулся ко мне. Взял меня за руки и произнес:

– Элла. – Слегка поперхнулся, но потом откашлялся и снова сказал: – Элла. Я люблю тебя, Элла. Я люблю тебя, Элла.

И обнял меня. Крепко обхватил за талию, и так я стояла и рыдала в папиных объятиях.

– Дай-ка я скажу тебе одну вещь, – сказал он. – Помнишь третий вопрос? Вопрос про сэндвич? Знаешь, почему я его задаю?

– Без понятия, – сказала я.

– Штука не в том, что они ответят. Мне все равно, что они ответят. Я даже не прислушиваюсь. Я даже не смотрю на них, когда они отвечают. Нет, Элла, я смотрю на тебя. Я смотрю, какими глазами смотришь на них ты, и угадываю по твоим глазам, стоит ли нам брать их на борт. Вот и все.

Он выпустил меня из объятий, отстранился, чтобы заглянуть мне в лицо: – Ты мой компас. Ты мне указываешь, куда плыть, когда я сбиваюсь с дороги. А я, черт побери, почти все время сбиваюсь. Этот третий вопрос ничегошеньки не значит, пышечка моя. Третий вопрос – это ты. И ответ на него – тоже ты.

Я посмотрела на него.

– Пап, – сказала я.

А он сказал: – Что?

А я сказала: – Мне нужно вернуться домой. Мне нужно вернуться туда вместе с тобой.

И он сказал: – Хорошо.

А потом сказал: – Прости меня, прости.

А я сказала: – Мне не нужно, чтобы ты просил прощения, сидя тут. Мне нужно, чтобы ты просил прощения, сидя в автобусе.

И тогда он сказал: – Пошли.

На том все и кончилось.

Глава тридцать седьмая

Нам требовалось наверстывать время. Время и мили.

Из-за небольшого крюка, который сделал Родео: четыре часа не в ту сторону, если возвращаться той же дорогой, теряем целых восемь, – наш график сбился безнадежно. До Поплин-Спрингс надо было добираться шесть часов, а шел уже пятый час утра среды. В лучшем случае прибудем на место в десять утра – а ведь бульдозеры начнут работу намного раньше. В десять, и то если повезет: не проколем колесо, не сдохнут тормоза, не взорвется карбюратор и вообще. Теперь начиналась самая настоящая автогонка. Одна надежда, что мы доберемся до цели не «когда уже все кончено», а «пока еще не все кончено». Был, правда, один плюс: теперь путь лежал прямо через Якиму, где половина пассажиров покинет автобус. В смысле, технически это был плюс.