Книга Книга снобов, написанная одним из них - Уильям Теккерей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Она богата? — спросил я. — Мне казалось, что вы женитесь разве только на богатой наследнице.
— Ах, Сноб! Она — само совершенство, и с такими связями — а я не могу выжать из себя ни единой строчки.
— А в каком духе вам требуется? — спросил я. — Погорячей и послаще?
— Перестаньте, Сноб, не надо! Вы топчете самые святые чувства. Мне нужно что-нибудь страстное и нежное — в духе Байрона. Я хочу ей сказать, что в пиршественных чертогах… ну и так далее, вы сами понимаете, — я думаю только о ней, что я презираю свет, что я им пресыщен, знаете ли, — ну и еще что-нибудь… какая-нибудь там «газель» или «бульбуль».
— А под конец — ятаган, — заметил автор этих строк, и мы приступили к делу:
К Мэри
— Ну, Финт, как по вашему мнению, ловко? — спросил я. — Признаться, я и сам чуть не плачу.
— Дальше, пожалуй, — начал Финт, — мы скажем, что весь мир у моих ног чтобы она, понимаете ли, приревновала; ну и так далее, в том же роде, и что я уезжаю путешествовать, понимаете ли. Быть может, это подействует на ее чувства.
И «мы» (как выразился этот несчастный педант) снова взялись за дело:
— А теперь — о путешествии, любезный Финт.
Я начал прерывающимся от волнения голосом:
— Послушайте, Сноб! — прервал Финт вдохновенного барда (в ту самую минуту, когда я собирался разразиться настолько трогательным четверостишием, что оно довело бы читателя до истерики). — Послушайте… гм… не могли бы вы сказать, что я… ношу мундир и что жизнь моя в опасности?
— Вы носите мундир? Ваша жизнь в опасности? Каким же это образом?
— Н-ну, — отвечал Финт, густо краснея, — я сказал ей, что уезжаю… в Эквадор… с военной экспедицией.
— Юноша, вы гнусный обманщик! — воскликнул я. — Дописывайте эти стихи сами!
Он их и дописал совершенно вне всякого размера, да еще хвастался потом в клубе, выдавая их за свои собственные.
Бедняга Фант твердо веровал в таланты своего друга до прошлой недели, когда он появился однажды в клубе с странной улыбкой на физиономии.
— О Сноб, я сделал такое открытие! Отправился сегодня на каток — и вдруг кого же я вижу, как не Финта под ручку с этой роскошной женщиной, с этой леди знатного рода и с огромным состоянием, ну, да вы знаете, Мэри, та самая, которой он еще написал такие прелестные стихи. Ей сорок пять лет. Она рыжая. Нос у нее как ручка от насоса. Ее отец нажил состояние на торговле ветчиной и говядиной, и на будущей неделе Финт должен сочетаться с ней браком.
— Тем лучше, мой юный друг! — воскликнул я. — Гораздо лучше будет для женского пола, если этот опасный сердцеед перестанет губить сердца, если эта Синяя Борода уйдет на покой. Да и для него самого это много лучше. Поскольку во всех этих невероятных любовных историях, которым вы так слепо верили, нет ни единого слова правды, Финт никому не повредил, кроме самого себя, и теперь вся его любовь сосредоточится на мясной лавке тестя. Бывают такие люди, любезный мой Фант, которые проделывают все это всерьез и тем не менее достигают высокого положения в обществе. Но эти люди — не предмет для шуток и, будучи, несомненно, снобами, остаются в то же время и негодяями. Их дела подсудны одному только Суду Всевышнего.
Клубные снобы
Бахус — вот то божество, которому Фант поклоняется особенно усердно.
— А по мне, лучше вино, мой милый, — говорит он своему другу Финту, разглагольствующему о какой-нибудь прелестной женщине, — и, поднимая кверху бокал, полный багряной влаги, и значительно подмигнув Финту, отпивает глоток, после чего причмокивает губами, изображая величайшего из знатоков.
Я замечал такое крайнее пристрастие к вину чаще всего у молодежи. Щенки из университета, слетки из армии, птенцы из привилегированных школ, украшающие собой наши клубы, частенько высказываются весьма решительно по данному вопросу.
— Это вино отдает пробкой, — говорит Щенок; хитрец-лакей уносит графин и возвращается с тем же вином в другом графине, а наш юный гурман объявляет его превосходным.
— Долой шампанское! — говорит Слеток. — Оно годится только для женщин и детей. По мне, куда лучше херес за обедом, а после обеда — мой кларет двадцать третьего года.
— Что такое нынешний портвейн? — вопрошает Птенец. — Отвратительно густое сладкое пойло — где же то старое сухое вино, которое мы прежде пивали?
До прошлого года Слеток пил только слабое пиво за столом доктора Порки; а Птенец пивал сухой старый портвейн в одном трактире близ Вестминстерской школы, — до тех пор пока в 1844 году не вылетел из этого гнезда.
Всякий, кому приходилось разглядывать карикатуры тридцатилетней давности, должен помнить, как часто художники изображали красные носы, угреватые лица и прочие черты отпетых пьяниц. Теперь они встречаются гораздо реже (в натуре, а следовательно, и на картинках), чем в то доброе старое время; но все же еще можно найти среди нашей клубной молодежи юнцов, которые чванятся попойками и чьи лица, желтого и весьма нездорового цвета, по большей части украшены этими знаками, от которых, говорят, можно избавиться «Калидором» Payленда.
— Я так нарезался вчера вечером — боже ты мой! — говорит Гопкинс Томкинсу с дружеской откровенностью. — Я тебе расскажу, что мы делали. В полдень мы позавтракали с Джеком Герингом и до четырех пробавлялись коньяком с содовой и сигарами, потом с часок погуляли по Парку, потом пообедали, до вечера пили подогретый портвейн; потом заглянули на часок в Хэймаркет; потом вернулись в клуб, ели отбивные и пили пунш, пока не помутилось в глазах, эй, — официант, подайте мне рюмку вишневки!
Клубные лакеи, самые вежливые, самые любезные, самые терпеливые из людей, изнемогают от прихотей этих безжалостных юных пьяниц. Но если читателю захочется увидеть на сцене законченный портрет молодого человека этого сорта, я бы рекомендовал ему посмотреть остроумную комедию «Лондонская наглость», милые герои которой представлены не только как пьяницы и ночные гуляки, но проявляют и много других восхитительных черт: они мошенничают, лгут и распутничают вовсю, что весьма поучительно для публики.
