Книга Лоуни - Эндрю Майкл Херли

— Вот уж не думал, что такой хороший мальчик-католик, как ты, откажется от чуда так запросто.

Он прошел мимо меня и закрыл дверь кухни, когда из гостиной раздался смех.

— Я слышал, ты захаживал в «Фессалию», — сказал он. — Ты и твой придурок.

Я во все глаза смотрел на него.

— A-а… да знаю я все про твоего придурка, — продолжал Паркинсон. — Твой падре вполне себе трепло, когда выпьет.

— Он не придурок. Преподобный отец никогда бы его так не назвал.

Паркинсон улыбался:

— Сколько он тебе дал?

— Кто?

— Мой приятель из «Фессалии».

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Так сколько? Пятерку? Десятку?

— Я говорю вам, я ничего не знаю ни о каких деньгах.

Паркинсон смотрел на меня.

— Двадцать, — буркнул я.

— Этого хватит?

— Для чего?

— Ладно, слушай, ты знаешь, для чего он дал тебе денег.

Я ничего не сказал, и Паркинсон покачал головой и вздохнул:

— Говорил я ему, что этого не хватит. Понимаешь, у моего дружка из «Фессалии» мозгов не хватает для моего бизнеса. Я знаю людей гораздо лучше, чем он. Не верю, что люди всегда хотят денег. Когда есть что-то более важное для них… Деньги ты проссышь, как эль. А людям нужно что-то эдакое, что не кончается, что будет продолжаться. — Он сунул руки в карманы и продолжал: — Я говорил ему, что есть получше способ убедиться в том, что до тебя дошло, что за дела тут творятся. Я сказал ему, что нам нужно пригласить тебя и твоего придурка в «Фессалию», чтобы посмотреть, не можем ли мы чем помочь.

— Помочь?

— Ага. Ну, чтобы он выздоровел, вот о чем речь. Как мистер Хейл.

— Мне нужно идти, — сказал я.

Паркинсон бросил на меня быстрый взгляд и открыл дверь. Ряженые снова пели. Я прошел в гостиную, и Паркинсон последовал за мной.

— Он хорошо присматривает за домом, Клемент, а? — спросил он, похлопывая по стене. — Эти старые стены ни к черту не годятся. Сырые, заразы. Того и гляди, короткое замыкание случится. Тут много не нужно, чтобы начался пожар. Только и слышишь истории про то, как люди сгорели прямо в постели.

Когда мы вернулись в гостиную, Паркинсон остановился, глядя на поющих и танцующих. Шум усиливался.

— Так мы будем тебя ждать, — сказал он. — Ты знаешь где. А то смотри, мы можем прийти за тобой. Если тебе так больше нравится.

Паркинсон усмехнулся и отошел к своим. Они взялись за руки, образовав круг, и, топая ногами, пели, а Хейл кружил Мать, которая изо всех сил притворялась, что ей страшно нравится танцевать. Отец Бернард стоял рядом и хлопал в ладоши. Мистер и миссис Белдербосс переживали за антиквариат, оставшийся на месте из-за своих размеров. Мисс Банс вцепилась в руку Дэвида и только натянуто улыбалась, когда Коллиер попытался затащить ее в круг. Только Клемент сидел в стороне, заботливо обняв Монро за шею. Два изгоя.

Глава 21

Я нашел Хэнни под кроватью, он спал, а рядом валялись карандаши и альбом для рисования. Везде были разбросаны изображения Элс, они сплошь покрывали матрас, похожий теперь на одеяло пэтчворк. Хэнни свернулся калачиком и похрапывал, в потной ладони растекался карандаш. Я вытащил карандаш, и он, не до конца проснувшись, выполз из-под кровати и обхватил меня руками.

Хэнни рисовал Элс в окне в «Фессалии», с колокольней на заднем плане и машиной Леонарда, припаркованной сбоку. Элс на траве под огромным желтым подсолнухом с котом-альбиносом в руках. Рисунок, который брат делал, когда заснул, изображал его самого и Элс, стоящих рядом. Они держались за руки, а между ними был смеющийся младенец.

Дурачок, он думал, что это его ребенок. Когда Элс положила его руку себе на живот и он ощутил, как младенец бьется у нее внутри, словно ягненок в чреве матери, Хэнни решил, что девочка дразнит его подарком, который сделает ему однажды. Вот почему брат хотел снова идти к Стылому Кургану. Он хотел получить свой подарок.

Но я не мог взять его туда. После того, что сказал Паркинсон.

Я достал клочки бумаги и ненужные ему карандаши из-под кровати и натянул на брата простыню. Он не пошевелился. Он и понятия не имел, что должно было произойти с ним завтра в обители. Он не вспомнит об этом месте, пока мы не прибудем туда. Я смотрел, как Хэнни спал, и жалел, что его мирный сон долго не продлится. Я знал, что его принудят делать в обители, но, даже если я попытаюсь предупредить его, он не поймет. У меня мелькнула мысль, что можно ускользнуть от всех и спрятать Хэнни в Лоуни, когда придет время ехать в отель, но в этом не было смысла. Мать не отступится и заставит Хэнни ехать. Я знал, что меня принудят помогать привезти его туда. А также держать его в счастливом неведении относительно того, что на самом деле мы собрались с ним делать. И я ненавидел Мать за это.

* * *

Вопреки тому, что говорила миссис Белдербосс на исповеди, отец Уилфрид вовсе не казался мне таким уж отсутствующим. Это его рука по-прежнему продолжала толкать Хэнни к уготованной ему роли пробного камня, на котором будет доказана любовь Господа к верующим в Него.

Я помнил лица наших прихожан в тот последний раз, когда мы были в обители. Частью испуганные, частью восторженно алчущие быть свидетелями чуда, когда Хэнни выпил целую кружку святой воды и начал давиться. Мать хотела помочь ему, но отец Уилфрид удержал ее:

— Подождите. Пусть Господь сделает Свое дело.

Хэнни согнулся и начал задыхаться. Когда он выпрямился, его рот то открывался, то закрывался. Отец Уилфрид крепко держал его голову, пристально глядя в его широко раскрытые, полные ужаса глаза, и все повторял и повторял: «Возрадуйся, Дева», пока к нему не присоединились все остальные.

— Говори, — сказал, отец Уилфрид.

Все замолкли, вслушиваясь в тот очень слабый звук, который вырвался из горла Хэнни.

— Говори, — повторил отец Уилфрид. — Говори.

Он стиснул голову Хэнни и начал трясти ее. Хэнни открыл рот шире, но не издал больше ни единого звука. Хотя отец Уилфрид заглядывал ему в горло с выражением муки на лице, как будто видел, как исчезает чудо, подобно воде в стоке. Он продолжал благодарить Бога за то, что Его дух низошел к нам. За то, что Он позволил нам увидеть Его могущество и щедрость. За то, что дал нам попробовать вкус дара, который мы могли бы получить, если бы молились дольше и жарче.

* * *

Теперь, когда в «Якоре» наступила тишина, я услышал, как в поле блеет овца. Она одиноко стояла в вечерних сумерках, тыкаясь носом в белеющую у ее ног кучку. Когда я вышел из дома, она побрела прочь и улеглась под деревом. Я пролез через проволоку и продрался сквозь высокую траву, чувствуя, как брюки промокли и облепили мне ноги. На земле валялся комок белой ваты, затем я обнаружил маленькое копытце, черное и полированное, как выброшенный приливом моллюск. Это был ягненок, разорванный в клочья собакой Коллиера. Я даже не смог найти голову.