Книга Казаки на персидском фронте (1915–1918) - Алексей Емельянов

Участники мистерии и зрители возбуждены до крайних пределов. Лишним здесь кажется нескромный взор европейца. Уже кричат охрипшие голоса… На бледных лицах лихорадочным блеском горят огромные черные глаза. В религиозном экстазе, припадке, молодой перс, нарушая ритм движения, непрерывно бьет себя шашкой по голове. Из середины пустого круга к нему быстро подскакивает распорядитель процессии и подставляет к голове свою толстую палку. Нещадные удары сыпятся на палку. Обезумевший приходит в себя. В другом месте цепь разорвалась. Без сознания упал один, истекший кровью. Его подобрали и понесли. Говорят, в баню, в бассейн; привести в чувство, обмыть, а потом лечить. После трех дней процессий бывают умершие. По-видимому, от заражения крови…

* * *

Религиозные мистерии продолжаются. «Тазие» – богоугодное дело. Все равно где – в храме ли, на улице, в доме. Благочестивые шииты, тщеславные богачи, вельможи и политические интриганы забавляют народ.

Что это? Театр или религиозное действо?

На небольшой площади, у одного из боковых входов базара – балаган. «Текие» разукрашен снаружи коврами и тканями. Яркие пятна их резко выделяются на темно-сером фоне соседних будничных построек. Балаган пестрит и зовет правоверных к себе. У входа толпа. Стремятся войти в помещение – бесплатный вход, но туда попасть трудно. Балаган набит публикой, приходится ждать. В «текие» мужчины и женщины вместе. Говорят, в другой части города завтра будет представление только для женщин. Внутри «текие» – деревянные подмостки, сцена – «техт». Сцена примитивна; завешена занавесом из пестрых кадямкаров[52]. На них – буты, цветы, черные павлины с большими хвостами, дикие звери. Обстановка на сцене убогая. Представление начинается прологом – горячей проповедью «руз-хана» – муллы о страданиях шаха Гуссейна. У зрителей на глазах слезы. Уже слышатся из толпы вздохи и стоны:

– Плачьте, плачьте, верующие… покайтесь, – восклицает мулла.

Проповедь кончилась. Ее сопровождает жалобное пение хора мальчиков. Стоны в толпе усиливаются, зрители плачут, ударяя себя в грудь. Как и на улицах во время торжественных шествий, перед публикой проходит группа «синезенов»[53], затем – «сенгзенов»[54]. Размашистыми ударами они ударяют себя по груди и с пением тех же заунывных молитв проходят, смешиваясь в толпе.

На сцене режиссер и актеры. Главные действующие лица пьесы – участники кровавой драмы, разыгравшейся в Кербалайской долине. Пестрят краски восточных дешевых нарядов, игриво выглядят раскрашенные незатейливым гримом лица актеров, жалкой выглядит бутафория сцены.

Длинная пьеса в стихах. Написана по заказу, народной речью, применительно к понятиям и вкусам толпы. Актерам заплатили, но они не знают ролей. Не учили. Головоломный труд. Они читают роли по запискам, медленно разворачивая длинный роликообразный письменный свиток. В балагане духота.

Драма развивается. По выражениям лиц видно, как захватывает зрителей и самая фабула пьесы и игра актеров. Напряженное внимание, восторженные взоры, печаль и участие к горю потомков Халифа. Сентиментальные сцены вызывают слезы умиления; картины страданий героев – плач и рыдания; несправедливость – негодование. Актеры, играющие несимпатичные роли – Езида, Омара и Шимра, – не пользуются популярностью. Уже одно появление на сцене кого-либо из этих героев сопровождается возгласами неодобрения. Зрители сливаются с пьесой и чувствуют себя участниками великих исторических событий. Они хотят помешать совершиться злу, не допустить обиды. Оттого и крики:

– Долой Омара!

– Вон со сцены Езида, вон нечестивца!

Оттого из аудитории на сцену летят камни. Так прогоняют ненавистных мучителей шаха Гуссейна.

Возбужденная толпа бросается на сцену, чтобы помешать совершиться злу, а сама совершает преступление. Люди забыли, что на подмостках не реальные события, а только театральная игра. Омару удалось спастись, Шимра побили до полусмерти, а нечестивец Езид – в самом деле убит.

– Что вы сделали, безумные?

Актер, изображавший Езида, умер смертью святого.

* * *

Идеи, зажженные Магометом, медленно проникали в толщи народных масс Востока. Философия мусульманской религии долгое время была достоянием лишь аристократических верхов среди народов, населявших Малую Азию. Древняя религия персов, последователей Зороастры, умирала медленно. Ее сломила в веках не сила идей мусульманства, а оружие тюркских завоевателей. Шиизм[55] первое время был приемлем для порабощенной Персии, как меньшее из зол. Это была вольнодумная, протестующая секта против официального суннизма монгольских владык. Шиизм просачивался в Персию крайне медленно. В течение семи веков, протекших после трагедии Гуссейна на берегах Ефрата до Сефевидов, т. е. до конца пятнадцатого века, были неоднократные попытки провозгласить шиизм государственной религией. Они кончались неудачно. Сила сопротивления нации побеждала эти попытки. Шиитство восторжествовало в Персии, в конце концов, как национальная форма ислама, а не чистая религиозно-философская концепция. Суннизм – космополитичен, шиизм узко национален. Более девяноста процентов населения Персии шииты. Они даже предпочитают, совершая путешествия к святым местам, ехать на поклонение не в Мекку, а в Кербеллу. Шиизм способствовал сплоченности персидского государственного организма и в значительной мере удержал государство от распада. Религиозный фанатизм шиитов восполнял недостаток патриотизма. Непрерывная борьба персов с турками-суннитами способствовала бюрократизации шиизма. Он превращался постепенно из свободной протестантской веры в нетерпимую, узко клерикальную религию – религию форм, обрядов, схоластической мертвечины. Появилась реакция в виде новых вероучений, сект и пророков. Стали оживать старые религиозно-философские системы, возродившиеся сначала среди духовной аристократии, а затем постепенно проникающие и в народные массы. Искренне верующих шиитов остается все меньше и меньше. Иначе как же объяснить возрождение суффизма, успехи исмаилизма и победный рост бабизма, готового поглотить господствующую церковь? Конечно, суффизм – не религия. Это скорее философия практического житейского аскетизма. Идеи суффизма стары. Их носителями еще в Средние века были философы, ученые, поэты. Нашествие монголов в Персию в тринадцатом веке причинило большое несчастье. Много образованных людей было истреблено, наука и искусство едва не исчезли с лица земли, жизнь утратила привычные формы и красоту. В эпоху лихолетья оставалось не жить, а прозябать. Это состояние было мучительным и для культурных людей могло кончиться печально. Смерть угрожала уже самому духу человека. Инстинкт самосохранения подсказывал философскую форму оправдания жизни. Суффисты нашли в себе силы противопоставить суровости действительной жизни организованную силу человеческого духа. Они учили людей сосредоточиться в самих себе, воспевали радости жизни, но призывали к аскетизму. Выхода не было. Ведь все равно, кроме песен и мечтаний о радостях жизни, ничего другого не оставалось. Аскетизм во время монгольского владычества был естественной формой человеческого существования.

После объявления шиизма государственной религией Персии идеи суффизма поблекли. Воспетые в музыкальных стихах Саады, они сотни лет восхищали любителей красоты и искусства.