Книга Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой

Незадолго до начала войны тесть Спиридонова, уставший от борьбы с более успешными конкурентами и покупателями, не ценящими его парфюмерные композиции, отчасти под давлением брата, продал дело торговому дому «Брокар и Компания». Все вырученные деньги были вложены в ценные бумаги вновь созданного «Русско-Восточного акционерного общества», которое должно было закупать на Ближнем Востоке косметические товары – хну и басму в Персии, лечебные грязи на Святой земле. Вместе с предприятием Григорий Чистов продал и все свои наработки, в том числе – рецепт любимых Клавушкиных духов. Брокары были в восторге от чистовских находок и вскоре на основе Клавушкиного парфюма, несколько изменив рецептуру в пользу более изысканных оттенков, создали неповторимый аромат, который преподнесли в дар государыне. Получившиеся духи тут же обрели имя – «Любимый букет императрицы».

Война войной, но женщина всегда женщина, и великая княжна, при всей ее самоотверженности в служении ближним, не была исключением. Тонкий флер «Любимого букета императрицы» следовал за ней, и хоть этот аромат и отличался от чистовского, но Спиридонов, с его обонянием, лишь обострившимся после контузии, не мог его не распознать. Этот запах вывел его из забытья, но не в один миг, а постепенно, так что к тому моменту, как Спиридонов очнулся, аромат успел полностью рассеяться.

Очнулся Спиридонов с ретроградной амнезией. Какое-то время ему казалось, что он в японском плену, и свою прошлую жизнь вспомнил не сразу. Вспомнил же чисто случайно, и вот по какому поводу.

Как выздоравливающий он пользовался значительной свободой и днем выходил в город, бесцельно бродя по улицам Нового Строения и пытаясь вспомнить хоть что-то после тысяча девятьсот пятого года. То и дело что-то привлекало его внимание, вызывая вспышку памяти, яркую, но, увы, короткую, не оставляющую следов. Незадолго до Рождества он забрался дальше обычного, дойдя почти до Демеевки, рабочего предместья Киева. Здесь, между сахарными заводами и огромным, разрастающимся Байковым кладбищем, текла былинная речка Лыбидь, по зиме покрывшаяся прочным панцирем льда.

Война для общества – все равно что болезнь для организма. Она вторгается во все жизненные процессы, подчиняя их своей губительной, извращенной воле. Но даже война не в силах полностью остановить естественное течение жизни, и лучше всего это заметно, когда ты видишь детей войны. Дети всегда остаются детьми. Пусть их игрушками становятся ружейные гильзы и осколки снарядов, а играми – штурм или оборона крепости, детство все равно продолжается.

Вот и в тот день, не слыша доносящихся с Байкова кладбища заупокойных молитв, где православное «Со святыми упокой» соседствовало с католическим «Прах к праху, тлен к тлену» и еврейскими отходными молитвами, на льду Лыбеди, радуясь рождественским гимназическим выходным, гуляла киевская детвора. Что с того, что где-то грохотали пушки и стрекотали пулеметы, клубились ядовитые газы и невиданные дотоле аэропланы сбрасывали на задымленные траншеи свой смертоносный груз? Что с того, что хирурги госпиталей падали с ног от усталости после нескончаемых операций, а их пациенты чаще всего перемещались из госпиталя на Зверинецкое или Байково кладбище? У киевских детей были каникулы.

Опираясь на тросточку, Виктор Афанасьевич смотрел с берега на мельтешащую по льду детвору и внезапно замер, словно его достал-таки столбняк, хоть это было и нереально. Однако причиной остолбенения была не инфекция, а одинокая худенькая девичья фигурка, неуверенно скользящая на коньках по неровному льду реки.

Контуженный штабс-капитан в момент вспомнил все. Ключом к его памяти стал лед. И одно имя – Клавушка…

* * *

Спиридонов помчался к начальнику госпиталя. Впрочем, помчался – это сильно сказано; нарушения опорно-двигательного аппарата вкупе с последствиями контузии позволяли ему перемещаться очень небыстро, а госпиталь, словно в насмешку, находился на довольно высоком холме. Так что Виктор Афанасьевич за сорок минут проделал путь, который в здоровом состоянии занял бы у него не больше четверти часа, но и это было еще быстро. В госпиталь он вернулся более обессиленным, чем после любой из своих тренировок, однако сил его лишила не физическая нагрузка. Он ввалился в приемную начальника госпиталя и потребовал уделить ему внимание с такой решительностью, словно речь шла о немедленной капитуляции Германии на милость победителя.

Его приняли, просто не могли не принять героя штабс-капитана, про которого тут знали все. Медицинский начальник, полковник военно-медицинской службы, сам оперировал и потому в своем кабинете по большей части отдыхал. Спиридонову, можно сказать, повезло – он застал его как раз в короткие минуты отдыха.

– Мне срочно нужно в Москву, – задыхаясь после «пробежки» в гору от Демеевки к госпиталю, выдохнул Спиридонов. – Вопрос жизни и смерти.

– Зачем? – устало спросил полковник. Он отнюдь не перечил, просто уточнял.

– У меня там жена! – Спиридонов сказал это так, словно это все объясняло.

Полковник тяжко вздохнул. Спиридонов прекрасно понял, что он имеет в виду. Не у него одного жена дожидалась мужа с фронта. У многих жены никогда не дождутся своих мужей. Со стороны случай его отнюдь не казался каким-нибудь исключением, наоборот: такое для войны было типичным.

– Вы не понимаете, – проговорил Спиридонов с трудом, ворочая языком «горячую кашу» – последствия контузии. – Она у меня… болезненная. Я… боюсь, не случилось бы с ней чего. Я давно не давал о себе знать.

– Вы же понимаете, я такие вопросы не решаю, – каким-то сухим, серым голосом ответил полковник. – Это надо согласовать с кадровым отделом армии. Вообще говоря, вам предстоит комиссия по определению степени пригодности к дальнейшей службе…

– Комиссию я могу и в Москве пройти, – упрямо гнул свое Спиридонов. – Я из московского резервного полка, так что в Московском военном округе мне… сам бог велел.

– Я запрошу начальство, – пообещал полковник. – А вы пока сбегали бы на телеграф и дали бы телеграмму жене своей – жив, мол, здоров. Не хотелось бы вас пугать, но органы тыла могли и не сообщить ей о том, что с вами случилось. Крысы тыловые, только гадить умеют, тьфу…

Спиридонов подумал, что полковник и сам вряд ли был на фронте, по крайней мере в эту войну, хотя, судя по возрасту, он вполне мог оперировать героев Шипки или хотя бы ассистировать при операциях. Но его работа в тылу, конечно же, давала ему право причислять себя к фронтовикам. Еще неизвестно, что сложнее – ходить в атаки и отражать атаки противника или принимать решения, способные сохранить человеку жизнь или сделать его калекой. Для начальника Киевского госпиталя война была такой же реальностью, как и для каждого солдата, оттого вполне понятно было его отношение к «тыловым крысам».

Виктор Афанасьевич ничего не ответил, лишь кивнул и поспешил воспользоваться предложением. Извозчиков в Киеве было немного, лошадей, вероятно, реквизировали на нужды фронта, так что Спиридонову пришлось тащиться по обледенелой дороге до Бессарабки и потом через весь Крещатик. По дороге он несколько раз присаживался передохнуть, но зато очень кстати прикупил у разносчицы пачку относительно дешевых, смолистых и мерзких на вкус папирос (выданную ему в пайке пачку он приговорил с тех пор, как вспомнил о Клавушке). На почтамте ему пришлось отстоять очередь и в придачу пропустить перед собой какого-то фертика – поручика с «аллюром три креста». Кипя душой, Виктор Афанасьевич старался сохранять спокойствие. От того, что он будет нервничать, ничего не изменится. Ждать и догонять – самое плохое, что может быть в жизни, но из этих «ждать» и «догонять», увы, и состоит вся наша жизнь.