Книга Счастливчики - Хулио Кортасар

XXXI

Сначала он хотел подняться в бар и выпить виски, он убежден, что выпить ему просто необходимо, но в коридоре вдруг почувствовал, что там, на палубе, — ночь под открытым небом, и ему захотелось увидеть море и привести в порядок мысли. Было уже заполночь, когда он оперся о поручни левого борта, довольный, что он один на палубе (Персио, стоявший за вентилятором, не был ему виден). Где-то далеко пробил судовой колокол, вероятно, на корме или на капитанском мостике. Медрано посмотрел наверх; как всегда, фиолетовый свет, казалось, излучавшийся самим стеклом, неприятно подействовал на него. Подумалось без особого интереса: а те, кто провели целый день на носовой палубе, купались в бассейне или загорали, они взглядывали на капитанский мостик? Теперь его занимал только долгий разговор, который был у них с Клаудией, и закончился на странно спокойной ноте, затихающей, как будто они с Клаудией постепенно засыпали, сидя подле Хорхе. Нет, они не заснули, но, наверное, хорошо, что они об этом поговорили. А может, и нет, потому что в его случае никакая откровенность не могла помочь. Дело не в том, что прояснилось прошлое, а настоящее вдруг стало гораздо желаннее, гораздо более наполненным, как будто на островке времени, осаждаемом ночью, неотвратимостью рассвета, неустанными волнами, неприятными впечатлениями позавчерашнего и вчерашнего дня, равно как утренними и дневными, на этом островке теперь вместе с ним были Клаудиа и Хорхе. Привыкший не обуздывать мыслей, он спросил себя, не является ли этот нежный островной образ результатом некоего чувства и — как бывало не раз — не расцвечены ли его мысли заинтересованностью. Клаудиа была еще красивой женщиной; и разговаривать с нею означало сделать первый шажок к любовному соитию. Он подумал, что его совершенно не трогает, что она все еще любит Леона Леубаума; как будто какая-то часть ее жизни находилась совершенно в другой плоскости. Это было стран но, это было почти прекрасно.

Они теперь знали друг друга намного лучше, чем несколько часов назад. Медрано не помнил в своей жизни случая, когда бы отношения дались ему так просто, почти как необходимость. Он улыбнулся, вспомнив точный момент — он его почувствовал и был совершенно в этом уверен, — когда оба они сошли с обычной ступени и спустились, словно взявшись за руки, на иной уровень, где слова уже были нагружены расположением или осуждением, поощрением или упреком. Это случилось в тот самый момент, когда он — только что, совсем только что — сказал ей: «Мать Хорхе, маленького львенка», и она уже поняла, что это не неловкое обыгрывание имени ее мужа, но что Медрано кладет в ее раскрытые ладони что-то, как кладут свежевыпеченный хлеб, или цветок, или ключ. Дружба зарождалась на самых непрочных началах, на разности и на несогласии; потому что Клаудиа только что сказала ему суровые слова, почти отказав в праве делать со своей жизнью то, что он давным-давно, еще в ранней молодости, решил делать. И тут же с застарелым стыдом добавила: «Да как я могу упрекать вас в пошлости, когда сама я живу…» И оба замолчали, глядя на Хорхе, который теперь спал лицом к ним, такой красивый в мягком освещении каюты, время от времени вздыхая и бормоча что-то по ходу сна.

Увидеть тщедушную фигуру Персио в такой час в этом месте было для него неожиданно, но не неприятно.

— Интересная, кстати сказать, вещь, — сказал Персио, облокачиваясь о борт рядом с ним. — Я просмотрел список пассажиров и пришел к удивительному заключению.

— Хотелось бы узнать, к какому, дружище Персио?

— Еще не все ясно, однако главное обстоятельство (красивое слово, между прочим, полно смысла и пластики) в том, что почти все мы должны находиться под влиянием Меркурия. Цвет этого списка — серый, однообразие этого цвета поучительно, яростный белый и аннигилирующий черный сливаются в жемчужно-серый, возьмем лишь один из его прелестных оттенков.

— Если я правильно понял, вы считаете, что среди нас нет людей незаурядных, выходящих за рамки обыкновенного.

— Более или менее так.

— Но этот пароход, Персио, всего лишь частичка жизни. А незаурядное в жизни составляет крошечный процент, за исключением литературных творений, но на то она и литература. Я дважды плавал через океан, не говоря о многих других путешествиях. И, вы думаете, хоть раз мне встретились люди неординарные? Ах да, однажды в поезде на Хунин за обедом я оказался напротив Луиса Анхеля Фирпо, он был уже старый и толстый, но по-прежнему симпатичный.

— Луис Анхель Фирпо — типичный Овен под влиянием Марса. Его цвет, естественно, красный, металл — железо. Возможно, Атилио Пресутти находится где-то поблизости или сеньорита Лавалье, натура в высшей степени демоническая. Однако доминирует однообразие… Я не жалуюсь, куда хуже, если бы пароход был набит лицами, находящимися под влиянием Сатурна или Плутона.

— Боюсь, что литература повлияла на ваше представление о жизни, — сказал Медрано. — Каждый, кто впервые поднимается на борт парохода, думает, что встретит там совсем иное человечество, что на борту произойдет некое преображение. Я не такой оптимист и считаю, как и вы, что тут нет героев, никто не обуреваем чувствами в возвышенном плане, словом, ничего интересного.

— Да, насчет планов. Конечно, это крайне важно. Я рассматривал список с обычной точки зрения, но, конечно же, должен изучить его в разных планах, так что, возможно, вы правы.

— Может быть. Видите ли, сегодня, например, произошли, казалось бы, незначительные события, которые, однако, могут иметь далеко идущие последствия. Не доверяйте трагическим жестам и громким словам; повторяю: все это — литература.

Он подумал, что для него значило такое простое: Клаудиа положила руку на подлокотник кресла, раз и другой шевельнула пальцами. Великие проблемы — не специальная ли это выдумка для публики? Прыжки в абсолют в стиле Карамазова или Ставрогина… В малом, в почти мелком, находили выражение Жюльены Сорели, а в конце скачок оказывался фантастическим, под стать мифологическому герою. А может, Персио пытался сказать ему что-то, чего он не уловил? Он взял его под руку, и они медленно пошли по палубе.

— Вы тоже думаете о корме, не так ли? — спросил он без напора.

— Я ее вижу, — сказал Персио еще более спокойно. — Невероятная кутерьма.

— Ах, вы ее видите.

— Да, временами. Вот совсем недавно видел. Вижу, потом опять не вижу, такая неразбериха… А думать — думаю о ней почти постоянно.

— Мне кажется, вас удивляет, что мы сидим сложа руки. Можете не отвечать, я полагаю, что это так. И меня тоже это удивляет, но по сути это соответствует тому, о чем мы с вами говорили. Мы предприняли пару попыток, попали в смешное положение, вот и все, но тут в игру вступают события мелкого плана. Мелочи жизни, кто-то поднес кому-то спичку прикурить, чья-то рука оперлась на подлокотник кресла, кто-то швыряет в лицо другому шутку, словно перчатку… Все это происходит вокруг, Персио, но вы живете, оборотясь к звездам, и видите только космическое.

— Можно смотреть на звезды и одновременно видеть кончики ресниц, — сказал Персио, немного обиженно. — Как вы думаете, чем показался мне интересен список пассажиров? Именно Меркурием, серым цветом, безволием, характерным тут почти для всех. Если бы меня интересовало другое, я бы сидел у Крафта и правил гранки романа Хемингуэя, у которого всегда происходит что-нибудь значительное.