Книга Энни из Эвонли - Люси Мод Монтгомери

– Марилла, у мистера Харрисона новая жена. То есть не совсем новая, но у них на некоторое время брак прекратился, это Милти мне сказал. Я всегда думал, что раз люди поженились, то и должны продолжать, а Милти говорит нет, можно и остановить это дело, если нет согласия. Милти говорит, что один способ это взять да и уехать от жены, вот мистер Харрисон это и сделал. Милти говорит, что мистер Харрисон уехал от жены, потому что она кидалась в него вещами, твердыми вещами, а Арти Слоун говорит, что это потому, что она не давала ему курить, а Нед Клэй говорит, что потому, что она все время ругала и ругала его. Я бы свою жену не бросил ни из-за чего такого. Я бы взял и сказал ей: «Миссис Кит, вы должны делать так, как мне угодно, потому что я в доме мужчина». Я думаю, это поставит ее на место, еще как. А Аннетта Клэй говорит, что это она бросила его, потому что он не вытирал ботинки у дверей, и Аннетта не осуждает ее за это. Я сейчас же пойду к мистеру Харрисону и выясню, где же правда.

Дэви скоро вернулся, немного хмурый.

– Миссис Харрисон нет, она поехал в Кармоди с миссис Рэйчел Линд, купить новые обои для передней комнаты. А мистер Харрисон сказал мне, чтобы я с Энни, чтобы она навестила его, потому что ему надо поговорить с ней. Да, пол там вымытый, мистер Харрисон побритый, хотя вчера вроде не было никаких молитв.

Кухню мистера Харрисона Энни не узнала. Пол действительно был вымыт до ослепительной чистоты, вся мебель сияла такой же чистотой. Печь была вычищена так, что в нее можно было смотреться, стены выбелены, а оконные стекла блестели на солнце. За столом сидел мистер Харрисон в рабочей одежде, которая к пятнице обычно была вся в прорехах, а теперь тщательно зашита и залатана.

Сам мистер Харрисон был выбрит до синевы, а те немногие волосы, которыми он располагал, были аккуратно подстрижены.

– Садитесь, Энни, присаживайтесь, – обратился к Энни мистер Харрисон тоном, мало отличавшимся от того, каким в Эвонли говорят на похоронах. – Эмили уехала с Рэйчел Линд в Кармоди, она уже заключила с Рэйчел Линд дружбу на всю жизнь. Это удивительно, они же совсем разные. всё, Эвонли, моим счастливым денькам пришел конец, полный. Теперь я обречен на эту чистоту и прибранность до конца моей земной жизни, я полагаю.

Мистер Харрисон делал все, чтобы его речь звучала как можно печальнее, но непреоборимый огонек в глазах выдавал его.

– Мистер Харрисон, вы же рады, что ваша жена вернулась, – воскликнула Энни, грозя ему пальцем. Не надо притворяться, будто вы не рады, это же невооруженным глазом видно.

Мистер Харрисон с облегчением улыбнулся глуповатой улыбкой.

– Ладно… Хорошо… Я начинаю привыкать, – уступил он. – Я не могу сказать, что мне неприятно было увидеть Эмили. Мужчине в таком обществе, как в этой деревне, нужна какая-то защита, а то ему и партию в шашки нельзя сыграть с соседом, как сразу начинаются разговоры, что он хочет жениться на сестре соседа, да еще и в газеты пропечатывают.

– Никто бы вас не подозревал, что вы ходите к Изабелле Эндрюс, если бы вы не выдавали себя за холостяка, – сурово выговорила ему Энни.

– Да ничего я не выдавал. Если бы меня кто спросил, женат ли я, я бы ответил, что да. Но это приняли за само собой разумеющееся. А самому мне совсем не хотелось говорить об этом, мне это было и без того неприятно. Представляю, что стала бы говорить миссис Рэйчел Линд, если бы узнала, что жена бросила меня. Скажете, нет?

– Но некоторые говорят, что вы бросили ее.

– Она всё начала, Энни, она всё начала. Я вам всё расскажу, потому что я не хочу, чтобы вы думали обо мне хуже, чем я заслуживаю. И об Эмили тоже. Но пойдемте выйдем на веранду. Всё так ужасно прибрано здесь, что мне немного не по себе. Надеюсь, через некоторое время я привыкну к этому, а пока мне легче смотреть во двор. У Эмили пока что не было времени прибрать его.

Как только они удобно устроились на веранде, мистер Харрисон начал рассказ о своих горестях.

– Прежде чем приехать сюда, я жил в Скоттсфорде, это в Нью-Брунсвике, Энни. У меня был дом, а занималась им моя сестра, и мне всё нравилось. Она была разумно аккуратная женщина, меня не трогала и, как говорила Эмили, тем самым испортила меня. Но три года назад сестра умерла. И, прежде чем умереть, она забеспокоилась, что же будет со мной, и в конце концов добилась, что я пообещал ей жениться. Она порекомендовала мне взять Эмили Скотт, потому что, мол, у Эмили есть деньги и она образцовая хозяйка. Я ей говорю, что, дескать, Эмили Скотт и не посмотрит на меня. «Ты сделай ей предложение и увидишь», – говорит сестра. Чтобы не расстраивать ее, я пообещал, а там и сделал предложение. И Эмили согласилась. Никогда у меня в жизни не было таких сюрпризов, Энни. Хорошенькая, симпатичная женщина и я, пожилой человек. Говорю вам, я вначале думал, что мне повезло. Ну, мы поженились, поехали в небольшое свадебное путешествие на пару недель, а потом возвратились домой. Домой мы приехали в десять вечера, и я клянусь, Энни, что через полчаса эта женщина взялась за уборку. Ну да, я знаю, вы думаете, что мой дом требовал уборки. У вас это на лице написано, напечатано прямо. Так нет же, там было вполне прилично. Конечно, холостяк он и есть холостяк, но ко мне приходила женщина и убирала до самой женитьбы. Там всё было и покрашено, и подремонтировано. Я вам скажу, что если взять Эмили в только что отстроенный беломраморный дворец, она начнет там приборку, как только отыщет какое-нибудь старое платье. Да, и до часа она наводила порядок, а потом в четыре встала и продолжила. И так все время, сколько я ее видел, столько она этим и занималась. Мела, терла, скребла, мыла каждый день, кроме воскресенья. А в воскресенье она ждала понедельника, чтобы начать все снова. У нее это было вроде развлечения. Я со временем примирился бы с этим, когда бы она оставила самого меня в покое. Но если бы она меня оставила! Она взялась и за меня, стала меня переделывать. Ладно, если бы я был молодой. И началось. Мне не разрешалось входить в дом, пока я не снимал у дверей ботинки и не влезал в тапочки. Чтобы выкурить трубку, я должен был идти в сарай. И грамматика у меня была не та. Эмили когда-то была школьной учительницей, и так в душе и осталась. Потом ей стало не нравиться, что я ем с ножа. Вот так и шло, вечно то не так, то это. Если честно сказать, Энни, я был тоже хорош, сварливый. Я не пытался исправиться, а раздражался и спорил с ней, когда она находила что-то не так. Однажды я ей сказал, что, мол, она не обратила внимания на мою грамматику, когда я ей делал предложение. Конечно, это не сверхтактично было с моей стороны. Женщина скорее простит мужчину, если он ударит ее, чем если он намекнет, что она очень хотела получить его. Да, ну и мы вот так всё ссорились и ссорились, радости мало, но мы притерлись бы друг к другу через некоторое время, если бы не попугай. Он оказался, что называется, камнем преткновения. Эмили не любила попугаев, и она терпеть не могла слышать, как он все время ругается. А я привязался к попугаю, потому что он был моего брата, моряка. В детстве он был моим любимчиком, и он послал мне Рыжего перед смертью. Мне-то было все равно, ругается он или нет. Для меня нет ничего хуже, когда человек ругается и богохульствует, а попугай что с него взять? Он ведь только повторяет и ничего не понимает, все равно что я китайский. Так что к нему можно было бы относиться со снисхождением. Но Эмили судила по-своему. Женщины нелогичны. Она пыталась отучить Рыжего от ругани, но добилась не больше, чем когда пыталась отучить меня говорить «видал», «ихние». Вроде как чем больше она старалась, тем хуже Рыжий вел себя. Как я.