Книга Серьезные мужчины - Ману Джозеф

– Я понимаю, о чем вы, сэр.

– И что такое с кофе последнее время? На вкус – химия.

– Я попрошу обслугу быть внимательнее, сэр.

Айян уже собрался уходить, и тут Ачарья вдруг сказал:

– Погодите. – Он поиграл с метеоритным пресс-папье, словно совещаясь со своей совестью и разумом. Спросил тихо: – Мальчик огорчится?

– Ничего страшного, сэр.

– Да и по мне, ничего страшного. Я спросил, огорчится ли он.

– Немножко, сэр, но ничего страшного.

– Я напишу ему личное письмо и растолкую, почему ему нельзя сдавать экзамен. Напишу и скажу, что он слишком юн. Ладно?

– Спасибо вам большое, сэр.

– Так что пока не сообщайте ему плохую новость, – заговорщицки сказал Ачарья вполголоса, – погодите, пока я не напишу письмо. Поняли?

– Да, сэр.

Айян вернулся за свой стол и выдохнул. Он предполагал, что блистательный ум Ачарьи может усмотреть обаяние в просьбе малыша дать ему шанс, но абсурдность просьбы до него все же дошла, и Айян почувствовал себя чуточку глупо. Вообще-то он не очень хотел, чтобы Ади сдавал экзамен. У мальчика, очевидно, нет и тени надежды на успех. Айян просто хотел, чтобы весть о малолетке, допущенном к жесточайшему экзамену страны, хоть денек поболталась в газетах и, быть может, на телеканалах и подарила последнюю праздничную суматоху у него дома и в туалетной очереди.

Единый вступительный экзамен – ЕВЭ – навевал ужас убийственно дотошного отборочного процесса. Но был в нем и налет искусства. Он длился три часа, этот тест с вариантами ответов, и включал сотню вопросов, разделенных на физику, химию и математику.

Из десяти тысяч претендентов, ежегодно садившихся писать ЕВЭ, лишь двести попадали в списки на собеседование, и половина имела шанс одолеть его – пятьдесят в аспирантуру и пятьдесят на позиции научных сотрудников. Как составлялся опросник ЕВЭ, как его печатали, хранили и распространяли по экзаменационным центрам – тщательно охраняемая тайна, известная лишь старым зубрам. Айян об этой тайне кое-что знал. Он даже знал, как проковырять дырочку в крепости системы безопасности, выстроенной вокруг экзаменационных бумаг. Слабым местом в этой непроницаемой стене была, как ни странно, скромная папка, хранившаяся в бухгалтерии в стальном шкафу без замка. Сам того не ведая, Айян принялся рисовать в блокноте крепостные стены, а потом и сцены осады. Наконец он изобразил ворону, вылетающую из крепости с чем-то в клюве. На столе зазвонил телефон, и Айяна вытрясло из грезы. Он снял трубку и задумался, с чего бы ему размышлять о вопроснике ЕВЭ.

Весь день он думал об этом и уже начал бояться, что одержим этим безумным замыслом. Но вечером, когда Ачарья выдал ему написанное от руки письмо для Ади, горячка начала спадать. Подтверждение получено. Ади не будет сдавать экзамен. Когда Айян ввергся в вечную скорбь чоулов БДЗ, его нечестивое возбуждение умерло бесследно.

Во чреве БДЗ в тот вечер царил праздничный дух. Айян осознал это, когда увидел, что все головы в разбитых мощеных проулках повернулись в одну сторону. Дети мчались туда, куда таращились взрослые. Рядом с Корпусом номер Тридцать три возвели грубую сцену. Возле нее уже собралась небольшая толпа. По обеим сторонам от сцены громоздились здоровенные колонки. Кто-то из мужчин тянул между фонарными столбами иллюминацию. Толпа вдруг взревела. Тощий пылкий мальчик взобрался на сцену. Он встал спиной к толпе и расставил ноги. Брейк-данс?

Мальчик ждал начала музыки. Народ прибывал. Юнец обернулся и тоскливо глянул на своих друзей под сценой – те не справлялись со звуком. Вечно так перед брейк-дансом. Айян видел это тысячу раз: мальчик в кожаных штанах стоит спиной к толпе, ноги расставлены, смиренно ждет, когда начнется музыка. Но на сей раз ожидание вышло кратким. Тьму внезапно наполнил зловещий грохот барабанов. Волна пошла от кончиков пальцев левой руки и добралась до правой, после чего вернулась тем же путем, но тут музыка резко оборвалась. Руки опали. Мальчик вновь расставил ноги и стал ждать.

Айян пошел дальше. Из теней возник пьяница в просторных шортах и футболке с надписью «Умник».

– Мани, – сказал он. Хотя человека мотало в единоличном шторме, какой могла вызвать лишь смесь рома с жареными яйцами,[21]звучало в этом голосе что-то проникновенное и сильное. Была в нем властность, восходившая к иному времени, когда они еще мальчишками очень дружили, а их простые судьбы казались переплетенными. Айян, обычно обращавшийся с такими поверженными друзьями, просто продолжая шагать и кивая или бормоча на ходу, вынужден был остановиться. – Мани, – сказал человек, – ты знаешь, что случилось с Панду?

Айян покачал головой. Панду был самым стремительным андерарм-подающим,[22]каких видывал Нижний Парел. То было очень давно, когда Панду, еще неразумно счастливый мальчик, рисовал эротические образы девочек с ведерками, ожидавших очереди в уборную под судьбоносными лучами солнца. Со временем бессчастье взрослости и рабский труд шофера в «Аренде автомобилей Баладжи» преобразили Панду. Он сделался молчалив, больше не находил времени рисовать и каждый вечер напивался до одури.

– Не стало, Мани, не стало, – сказал мужчина с усмешкой. – Полиция поймала прошлой ночью. Его хозяин сказал, что Панду украл какие-то деньги. А сегодня утром полиция пришла к нему домой и сказала жене, что он повесился в кутузке.

Виски у Айяна дернулись в молчаливой ярости: все знали, что это означает – когда полиция сообщала, будто заключенный повесился.

– Они избили его до смерти, Мани, вышибли из него дух, – сказал пьянчуга и пошел дальше, бормоча, что Панду, величайший никому не известный художник, мертв.

Оджа Мани открыла дверь в раздраженной спешке и вернулась завороженно сидеть перед телевизором. Айян глянул на картинные рыдания женщин на экране. Это его несколько утешило.

Панду заслуживал всеобщих слез. Айян вообразил рыдания в каждом доме страны, в лучшее эфирное время, у каждого несчастного персонажа и у каждой женщины, вперившейся в мелодраму, и посвятил миллион печалей памяти мальчика, который когда-то обрел свободу в искусстве. Но затем драма резко завершилась и образовалось внезапное веселье чая «Красный ярлык». Женщина с длинными струящимися волосами подавала чай семье, и всех накрыло эйфорией после первого же глотка. Какая жестокость – в этот вечер, когда разбитое тело Панду все еще лежало в морге, его женщина гладила хрупкими дрожащими пальцами раны у него на груди, а полицейские повелевали ей считать эти раны следствием его трусливого самоубийства, вопли горюющих в сериале Оджи прерывает радость чая.

Оджа вернулась к жизни и принялась колдовать над ужином.

– Ади! – крикнула она. Всего лишь слово, но говорила она его так, что всякий раз оно значило разное.