Книга Обретение смысла во второй половине жизни. Как наконец стать по-настоящему взрослым - Джеймс Холлис

Таково печальное состояние модернизма независимо от того, насколько религиозным считает себя каждый в нашем обществе. Как показывают соцопросы, американцы все чаще декларируют высокий процент веры в божественное, чаще посещают религиозные службы и при этом стремятся к материальному комфорту более, чем граждане любого другого развитого государства. Такая религиозность может оказаться не столь уж религиозной, если она поставлена на службу комплексам, групповому мышлению и настойчивому уклонению от личного духовного созревания и смиренного служения загадке.

Но, в самом деле, как тут не остерегаться подлинного религиозного переживания, если оно потребует от нас того, от чего бы мы предпочли уклониться? Люди в большинстве своем чувствуют, что это может грозить им призывом к росту, и вот почему многие проявления религиозности в культурных формах являют собой скрытую попытку избежать религиозного переживания. Неудивительно в таком случае, что мы со всех сторон встречаем столько агрессивности или безволия в поведении и в мыслях, столько податливости перед обманом поп-идеологий и модных веяний. И что удивляться, если культура, которая утратила свою душу, склоняется к бессознательным сделкам с кем угодно, кто вызовется в проводники, кто во всеуслышание заявит о простоте ценностей или куда чаще пообещает отвлечь людей от насущных проблем. Поистине угрожающие размеры принял ритуал ежедневного преклонения перед телевизором, угрожая превратиться в основной наркотик нашего времени. Подменяя собой религиозное исследование, интеллектуальный рост, мудрость, различение того, что важно и ценно, а что нет, дань телевизору все больше становится способом как можно реже встречаться с теми демонами, которые могут жить у нас внутри.

Эти способы забыться и бежать от самого себя вполне обоснованно можно назвать Seelekrankheit, иначе говоря немощью душевной. И все же есть и те, кто находит в себе силы жить стоически, не утратив цельности даже с отсутствующей духовной составляющей жизни. Словами поэта Стивена Дана об этом можно сказать так:

Передай им, что наконец-то я не нуждаюсь в Боге, который стал просто сказкой, некогда даже любимой, одной из многих прибежищ и полуночных избавлений, написанной словами напыщенными и высокопарными. Сказать по правде, я научился жить без надежды, насколько это возможно, и почти что счастлив в этом убогом и блистательном сейчас[48].

Да, убогое «сейчас» едва ли способно похвастаться такой одухотворенностью, какую знал в избытке мир наших предков-анимистов, однако блистательности у него не отнять.

Блистательное сияние настоящего момента по-прежнему увлекает все человечество, и это переживание приносит с собой иносказательные образы, которые соединяют его с тайной. Но после того как спонтанно возникающие образы утрачивают позолоту, мы стремимся воссоздать переживание посредством культурных форм догмы, ритуала и практик, культовых или близких к культу. Догма здесь исполняет роль страховочной программы, готового ответа на возникающие вопросы: чтобы пояснять, служить связующим звеном, а со временем и сберегать прошлое для человека, который не пережил его непосредственно. Догма сама по себе не содержит загадки, хотя вполне искренне может стремиться сберечь ее изначальный импульс. Цель ритуала – воссоздать соприкосновение с загадкой, мобилизовать весь имеющийся духовный потенциал и по возможности реанимировать оригинальное соприкосновение. Однако именно из-за своей повторяемости ритуалы склонны утрачивать связь с первичной энергией, и чем дальше, тем больше облекаются в пустые формы. Со временем они становятся все менее гибкими, превращаясь скорей в оковы души, чем в призыв к развитию. Подобным же образом такие культурные формы, как одежда, поведение, этические нормы, отличающие одну социальную группу от другой, могут становиться произвольными, оторванными от настоящего и все больше походить на культ, становясь причиной отчуждения от других групп, с другими формами того же переживания.

И наконец, эти культурные формы обрастают различными институциями, изначально хранилищами первичного событийного опыта, затем – хранителями его истории, а впоследствии инкапсулированными образованиями, больше всего заинтересованными в самосохранении, поскольку давно уже утратили саму искру первичного переживания. Главная задача такого проекта, как модернизм – направления в литературе, искусстве, музыке, психологии, философии, развивающегося на протяжении двух последних столетий, состояла в том, чтобы засвидетельствовать размывание авторитета подобных институтов и развенчать их притязания на право оставаться пастырями современной души. Фундаментализм из кожи вон лезет, стараясь защитить второстепенные детали исторических притязаний, то ли занимаясь поисками Ковчега, то ли защищая партеногенез как биологическое событие, а не как духовную метафору, постоянно прибегая к помощи плохой науки и плохого богословия, прикрывая ими тщетность своей аргументации. Институтам, провозглашающим власть над природой, однажды придется заплатить по счетам, и в итоге все кончится немалым вредом для тех, кому эти институты сулили благо. Некоторые люди вообще отворачиваются от всяких культурных религиозных форм с отвращением, разочарованием или внутренним опустошением, направив свой путь в бесплодные земли атеизма и материализма, в которых нечего и пытаться отыскать какое-либо трансцендентное проявление.

Но вопрос все же остается: как нам в таком случае воссоздать жизнеспособную духовность во времена стерильного материализма, несостоятельных традиционалистских институций и книжных лотков с псевдодуховной макулатурой и разных нью-эйджевых побрякушек, от которых ломятся прилавки магазинов, торгующих всякой «эзотерической» дребеденью. Любой проект воскрешения, обращенный назад в прошлое, обречен на провал. Новое вино не разливают из старых бутылок. Тем не менее все же существуют определенные путеводные вехи, оставшиеся от минувших эпох и вполне достойные того, чтобы держать по ним путь к будущему. Каждый из нас – обладатель исключительно богатого символического гобелена, доставшегося в наследство от прошлого. В любой из наших традиций, какую ни возьми, всегда можно отыскать образы, голос которых по-прежнему можно расслышать, если удастся разглядеть из перспективы другого времени и места ту всеобщность духа, которую каждый из них воплощает.

Приступая к изучению любого мифологического образа или культурной формы, способной привлечь к себе заинтересованный взгляд, не лишним будет поразмыслить над следующими четырьмя вопросами:

1. Каков тот всеобщий, непреходящий вопрос, к которому стремится обратиться эта форма, образ, повествование?

2. Какой ответ на этот вопрос предлагает данный человек или данная традиция?

3. Как современная культура, к которой я принадлежу, обращается к подобной тематике?

4. До какой степени она подтверждается моим личным опытом?

Под каждой незнакомой культурной формой, за каждым ее образом продолжают перекликаться знакомые, вечные голоса: «Как нам следует понимать смерть? На какие ценности следует опираться, что поможет выбрать правильный вариант, когда мы станем перед необходимостью трудного выбора? Как выбрать свой неповторимый путь в современном лабиринте дорог?» и т. д. У нашей культуры если и есть ответы на эти вопросы, то крайне неудовлетворительные. Но ведь и вопросы не исчезнут сами собой, поэтому они вытесняются и остаются под спудом, в бессознательном, или же проецируются под различными обличьями, как это видно, скажем, в наших фильмах или песнях. Ну, а если не дать на них вообще никакого ответа, тогда нам грозит полное одиночество перед лицом вселенной. Вместо того чтобы честно и открыто выстрадать ответы на эти вопросы, мы соглашаемся оставаться пленниками всего посредственного и заурядного.