Книга Новые байки со "скорой", или Козлы и хроники - Михаил Дайнека

— How much? — уточнил он. — Э-э… цена, yes?

— Стошка, — ненавязчиво сказал Роман, — one hundred dollars.

— O’key! — легко согласился жизнерадостный, расплатился и заодно приобрел чудовищный треух, который тут же и напялил. Соплеменники наверху дружно зааплодировали.

Роман сунул стодолларовую купюру в карман и рукавом отер лоб. Духота была предгрозовой.

Возле очередной лестницы он попал в затор. Кучковались вокруг вертлявого картежника-кавказца; большинство любопытствовало, рисковали мало и напрасно. Среди публики вырисовывались два южных мальчика-качка, прикрывающие шулера.

Роман задержался. Рядом терпеливо скучал бравый громила в крапчатой десантной форме. Другой двухметроворостый, не иначе как проигравшись, тяжело и неласково разглядывал вертлявого. Вертлявый зазывал, виртуозно тасуя колоду. Качки подначивали публику.

Роман еще раз заценил проигравшегося. Крапчатый был мрачен и задумчив. Оркестрик выдал барабанную дробь. Романа понесло.

Он протолкался между любопытствующими, присел на корточки и спросил:

— В «очко» играем?

— Что ставишь?

Роман предъявил сотню. Вокруг оживились. Вертлявый осторожно потер пальцами новенькую купюру и сказал:

— Я банкую.

— Валяй, — легко согласился Роман, — только свое выложи…

Вертлявый выложил зеленые и сдал карту.

— Еще, — сказал Роман, едва приоткрыв пиковую даму; знойный амбальчик, сунувшийся к нему за спину, напоролся на крапчатый локоть. — И еще…

На четвертой карте Роман удовлетворенно остановился. Вертлявый открыл туза. В публике, отвлеченной южанами, произошло какое-то движение. Катала стрельнул глазами — и тут Роман схватил его за руку. Из-под манжета выпала карта.

Кто-то присвистнул. Роман быстро взял деньги. Шулер хапнул его за рукав. Задумчивый громила с видимым удовольствием врезал ногой по вертлявой роже. Качки бросились на помощь, публика шарахнулась. Романа сбили с ног, его карты, на которых был перебор, разлетелись. Вертлявый лежал и не рыпался. Кавказцу, махнувшему было кастетом, двухметроворостый с гаканьем вбивал сапог в промежность. Второй крапчатый обстоятельно размазывал своего клиента по граниту.

— Вот так, вот так, — приговаривал вездесущий козлобородый в джинсах, стоя в сторонке. Ухарь, так удачно освободившийся от нелепого треуха, поворотился и сплеча засветил ему между глаз. Товарищ шмякнулся, лягнув воздух белыми кроссовками.

Взвизгнула скрипка. Заголосила баба со слоновьими ногами. Музыка захлебнулась, только грустный толстяк с трубой продолжал делать «бу-бу-бу». На мосту дурачок с помпоном махал руками, будто собирался взлететь, — и внезапно пошел прочь.

Десантура вдохновенно мочила гастролеров. Русский люд, только что дружно крывший «черножопых», помалу начинал этим «чернозадым» сострадать. Засвистели. К месту побоища ломился милицейский патруль с резиновыми «демократизаторами». Роман поспешил смыться.

Зелень, взятую у недоделанного каталы, он, не торгуясь, сдал первому же перекупщику у шумного Вознесенского моста.

Здесь начинался рынок побогаче. Здесь соотечественники жадно и трусовато торговали дорогой аппаратурой, привозным тряпьем и обувью, импортным кофе и сигаретами. Здесь теснились кавказцы и азиаты, полурослики-корейцы и китайцы с кожей. Здесь было делово и гнило.

Здесь ветхая старушка, петербургский божий одуванчик, затертая к стене со своей меховой кацавейкой, была крайне неуместна.

Старуха беспомощно смотрела на краснощекую хохлушку, которая, брюзгливо поджав губки, теребила мех. Рядом молодой мордатый хохол в национальных цветах лущил семечки. Роман подошел. Старушка просила мало, самостийные давали втрое меньше. Слезящиеся глаза старухи, готовой согласиться, беспомощно мигали.

— Вон отсюда, — негромко сказал Роман.

Хохлушка встрепенулась, хохол, сплевывая, поворотился к нему.

— Вон, — тихо и бешено повторил Роман.

Жовто-блакитный раскрыл рот. И закрыл. И опять раскрыл, но стушевался и потянул свою брюзгливую молодуху, поняв, что сейчас его будут не бить, а почему-то сразу убивать.

— Что ты, сынок? — испуганно пролепетала старушка. — Побелел ты весь…

Роман, как мог, улыбнулся:

— Что-то товар не по сезону, бабуля?

— Да жить-то надо, сынок, — ответила она и замигала пуще прежнего. — Мужа я только что похоронила, всё и выложила… Всю жизнь вместе, считай. Всяко было, сынок, я и похоронку на него в сорок третьем получила, а вот ведь сколько прожили. И детей пережили… Помереть бы мне теперь — а как помрешь? Ведь и схоронить-то некому…

Она заплакала, всё еще боязливо поглядывая на Романа.

— Уберите это… хотя бы до осени, — сказал он.

Старушка, всхлипывая, покорно засунула кацавейку в авоську. Роман выгреб из кармана только что полученные деньги и протянул ей. Старушка моргала — и неожиданно взяла:

— Вот и будет мне на помин…

Ощутимо посвежело. Шумели тополя на набережной. Ветер, сжатый гранитными стенами, прокатился по теснине канала, вздымая со дна песок, грязный свалявшийся пух и мусор; кое-где разлетелся товар. Резко потемнело — и вдруг всё стихло: и деревья, и шумный Вознесенский проспект за спиной, и даже люди, поглядывавшие на нависшее тяжелое небо…

«И когда Он снял седьмую печать, — прорвало христианствующего в чухонском агитавтобусе, — сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса…» — «Часы! Ломаные часы!» — подхватил сын Израилев, вознося из теснины к низкому небу гнусавый глас. Взревел дизель. С подвывом залаяла собака. Запахло шашлыком.

Народ начал сворачиваться. Роман миновал Кокушкин мост. Сразу за мостом на грунте лежал разграбленный баркас, превратившийся в отхожее место. По краю палубы, нахохлившись, сидело хищное пацанье… Небо тяжелело, становилось скучно, надо было выбираться. Праздник жизни удался, как сказал вчера Аристарх, выгребая салат из бороденки. Мучила изжога. Запах шашлыка напомнил об опрометчиво съеденном чебуреке. В кармане рубахи оставалась пятидесятирублевая купюра, отложенная сразу же после продажи валюты на мелкие расходы. Можно было купить пиво и что-нибудь — и пойти вон.

На горбатом мостике, выводящем на Сенную, кавказцы цеплялись к проходящим девицам. Некоторым нравилось. Чуть подальше, у спуска, та же публика шуровала у мангала, где вовсю жарился шашлык из барана, при жизни наверняка бывшего собакой. Там имелось и пиво, и что-нибудь в широком ассортименте.

Народ несколько схлынул; гнилые сваи у моста, посредством досок приспособленные под прилавок, опустели. Напротив кавказцев, под самым мостом, возле лупоглазого типа с противогазом и табличкой «Противогазы оптом» подпирал стену понурый пацанчик — тот самый прыщавый с вещмешком, который поутру своим товаром рассердил сантехнического дядю. Вещмешок валялся между ног, обутых в кирзовые сапоги с обрезанными голенищами.