Книга Белый, белый день... - Александр Мишарин

Она поймала его взгляд и, смутившись, улыбнулась.

– На маникюр уже времени не хватило. Мы же двое суток к твоему приему все втроем готовились! А ты так ничего и не поел!

– Что ты! – замахал на нее руками Мордасов. – Видишь, живот, как барабан.

И он рассмеялся, чувствуя, что ему не хочется уходить. Что ему давно так не было хорошо, как в этом доме.

– Ну давай еще коньячку выпьем? – Он потянулся к рюмкам.

– Ой, я уже совсем пьяная! Только не от вина… Она внимательно посмотрела на Луку Ильича.

– Скажи правду… Ведь не чужие мы тебе? А? И я, и Стасик… И мама. Ведь не чужие?

Она смотрела на него без улыбки, а как-то настороженно.

– Правду? – вдруг так же серьезно переспросил Мордасов. – Правду, значит…

Он помолчал, потом один выпил коньяку, не чокнувшись с ней!.. И потянулся к сигаретам.

– До сегодняшнего дня… До этого вечера… я просто не думал о вас. Знал, конечно, что ты где-то есть. Про Стасика я же ничего…! Ни от кого!

– Тебе сейчас трудно, – кивнула Галя. – Ты же всегда был человек порядочный!

– Хорош, порядочный, – усмехнулся Мордасов. – В общем, я буду помогать… Вам! Всем…

Он сам почувствовал, как фальшиво прозвучали его слова. Не этих слов ждала Галя Комолова.

Она только опустила голову, по-прежнему держа в руке рюмку с коньяком.

Мордасов налил себе снова и потянулся к ней.

– Давай выпьем за то, что сегодняшний день был… что я оказался в вашем доме. Что узнал всех вас…

– И меня… Снова узнал?

– Конечно, снова… – Он пытливо разглядывал ее лицо, плечи, руки. – Ты стала совсем другой… Галочка! – Это обращение к ней вдруг прозвучало даже для него неожиданно ласково, проникновенно… И он повторил: – Га-лоч-ка!

Неожиданно наклонившись, взял ее руку и приник к ней долгим поцелуем.

– Я ведь, кажется, уже прожил жизнь, – начал Мордасов тихо, говоря будто только с самим собой. – И за всю мою жизнь я… так получилось… ни о ком не заботился. Разве только о своем Голосе. Как он сегодня? Как вчера, как у Голоса прошла ночь? Не простыл ли он? Голос? Удобно ли ему в этом вороте или надо пошире… – Мордасов замолчал, задумался. – Вся моя жизнь – это мой голос. И скоро он покинет меня. Я останусь совсем один. Да, с квартирами, с деньгами, со всякой этой дребеденью, которая в старости уже не так и нужна.

– Но твой Голос! Это же дар… – так же тихо, как и он, заговорила Галя. – Ради него можно от всего отказаться.

– Вот я и отказался, – вздохнул Мордасов. – Я сам стал приложением к своему Голосу. Его хранителем! Его футляром… Средством передвижения для Голоса… по всем странам мира.

– Значит… Это – твоя судьба, – значительно и все понимая, проговорила она. – И ты забудь обо всем! Кроме него!.. Кроме Голоса.

Он положил свою большую руку на ее голову и привлек к себе.

– До этого дня я и забывал… Обо всем! Обо всех! И мне было достаточно… Его!

– А ничего не изменилось! – сквозь слезы улыбнулась Галя Комолова. – День этот прошел… Скоро ты уйдешь, и все пойдет по-старому. Ты должен нести свой крест. А мы – свой…

Она прижалась лицом к его открытой ладони, и он почувствовал, как она почти сразу стала мокрой.

– Не плачь. Галочка! – попросил он ее. – У тебя прекрасный сын. Еще мама жива. И ты сама полна сил, надежд. Ведь ты – прежняя, Галчонок, травести из ТЮЗа.

В ответ она только отвернула лицо и бурно, но тихо разрыдалась.

Ее полные плечи вздрагивали, голова уперлась в красные руки, и все ее маленькое пухлое тело колыхалось от неудержимых рыданий.

– Я так ждала этого вечера! – наконец смог разобрать ее слова Лука Ильич. – Ничего особенного… просто тебя ждала. Как ты войдешь! Как сядешь за наш стол… протянешь руку. За чем-нибудь. Ведь так могло бы быть! Если бы ты не уехал! Если бы жизнь сложилась по-другому! По-обычному. Все как у всех! И Стасик звал бы тебя «папа». И не стеснялся бы тебя! А ты его называл бы «сынок»… Как все отцы на земле…

– Но ведь почти так и было? – Он попытался отвести ее пальцы от заплаканного лица. – Разве нет?

Галя выпрямилась, вытерла слезы и, вдруг улыбнувшись светло, какой-то чистой, словно промытой слезами улыбкой, сказала с благодарностью:

– Да! Почти так и было! Почти…

* * *

Через два дня Лука Ильич Мордасов вылетел первым классом японской авиалинии в Осаку.

В экономическом классе летели его менеджер Карл Греве, а также секретарь Альберт Терентьич и охранник Вэл.

Мордасов заказал себе виски и долго распробовал его – оно показалось ему с каким-то японским привкусом. Он попросил целую бутылку «William Crants» и остался доволен им.

Лука Ильич пытался заснуть, но скрытая, тщательно спрятанная тревога заставляла его бодрствовать…

На следующее утро после посещения дома Комоловой он узнал о внезапной смерти Олега Овсянникова. Он словно ожидал этого известия и не очень удивился. В душе он понимал, что то была последняя их встреча. Что он отдал дань старой дружбе… что навестил больного, спившегося, когда-то очень талантливого музыканта…

Он принес свои соболезнования жене покойного, послал венок, но сам на похороны не поехал.

Елена хотела передать цикл хоралов лично ему в руки, но Мордасов отослал ее по телефону к Альберту Терентьичу.

За час до выезда Лука Ильич позвонил Гале Комоловой и поблагодарил за прекрасный вечер в ее доме. Передал привет Калерии Викторовне и Стасу.

Сказал, что он еще свяжется с ними… На этой открытой ноте он, с облегчением положив трубку, понял, что покончил со всеми делами в этом городе, с Россией… что выполнил свой долг – перед самим собой…

Он страшно напился в последний вечер в гостиничном ресторане. Заснул и уже не помнил, как его сотрудники доставили его в номер.

Проснулся он среди ночи в ужасе от того, что потерял Голос – такой ему приснился сон.

Он попробовал взять несколько нот… Голос, казалось, стал еще лучше, гибче, свободнее, сильнее…

«От водки бас крепчает!» – вспомнил он знаменитые шаляпинские слова.

«Но ведь у меня не бас!» – вздохнул он про себя и подошел к окну.

Перед ним расстилались серо-красные разновысотные крыши города. Вдали виднелись какие-то старые высотки, шпили, новые небоскребы…

Это был один из сотен городов, которые он посетил и еще посетит за вторую половину своей жизни…

Особенно по утрам, когда еще город не проснулся, он всегда ощущал себя чужаком среди этого нагромождения камня, первых автомобилей, подземок, ранних прохожих, спущенных жалюзи, поливальных машин, позеленевших от старости неизвестно кому поставленных памятников и открытых пространств площадей.