Книга Граница дождя - Елена Холмогорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Сергея заныло в затылке. Угадал, гад! Были и матроска, и сандалии. Самая его любимая фотография, где он именно в матроске с родителями в Парке культуры, на фоне чертова колеса. Но тот не ждал ответа:
— Все эти ухваты, горшки и прялки, которыми вы теперь музеи набиваете — ах, народное, ах, старина, — да я в этом жил! А тебе наука, хороший ты мужик, сейчас скажу, только мне процент отслюни за идею. Пора платить за идеи. Ты же питаешься крошками с моего стола: я купил картину, а тебе крохи, — он почему-то тряс перед лицом Сергея кулаком. — Знаешь, что надо собирать? Уходящую натуру! Будет денег стоить через десять лет, еще доживем, как раз капиталец будет под старость. Ищи ручки дверные, шкатулочки всякие, салфеточки бабкины… А мне процент! Крохи с твоего стола мне на этот раз!
Сергей вспомнил картинку с ласточками в квартире, где родился, с тоской подумал, что наверняка она погибла в геенне ремонтов и вообще неизвестно, стоит ли на месте сам дом.
И когда вышколенный шофер, без подсказки шефа знающий, что гостя, которого привезли, надо доставить домой, спросил: «Вам куда?» — неожиданно для самого себя назвал переулок своего детства…
Глядя на тупой параллелепипед, украшенный только коваными козырьками подъездов, Сергей думал: «Дом вроде бы есть, а вроде бы его нет. — Он поднял прутик и стал чертить на песке, которым были посыпаны аккуратные дорожки. — Есть только место, где стоял родительский дом». Недавно видел он старинную карту, где ближе к краю было незакрашенное белое пространство и надпись — “terra incognita”. Без всякого переносного смысла, без пафоса, просто неизвестная земля, где никто еще не был. Во времена буквальных смыслов «утопия» в переводе с греческого означало вовсе не «несбыточная мечта», как мы привыкли считать, а «место, которого нет». В этом забытом, изначальном смысле он был сейчас в той самой «утопии».
«Сидят на соседних лавочках люди, и никто не знает, что я здесь родился…» — думал он, продолжая чертить на песке.
Сколько же у меня было творческих порывов! Рисовать не умела, хотя с детства любила. Петь обожала, не имея настоящего слуха и тем более голоса. В школьном хоре пионерские песни с таким удовольствием подхватывала. А сейчас бы пела с радостью на клиросе, но кто меня возьмет, да к тому же церковное пение куда сложнее пионерского. Хотя бывает: пристроюсь на службе к певчим поближе и тихонько, почти беззвучно им вторю — благодать. Музыка, конечно, в костелах помощнее будет, но зато убранство их моему эстетическому вкусу претит. Никогда бы не смогла преодолеть неприязнь к аляповато раскрашенным статуэткам: ангелочкам и тем более — Богоматери. Что сделаешь, любое пространство я пытаюсь преобразовать под себя, даже стол на работе, а что уж говорить о доме. Маленькие были, так во что играть любили больше всего? Конечно, в дом! Накроешь стремянку пледом — и вигвам готов. А самое подходящее место прогулок, всегда запретное и потому манящее, — стройка. Вспомню и на языке чувствую лакированную гладкость черного-пречерного блестящего вара. Куда там теперешним приторным жвачкам…
А у возлюбленного моего дома я не была никогда, только однажды на даче. Так устроились наши отношения. Тем более что он раз и навсегда объяснил, что стесняется своего холостяцкого беспорядка. Он рано овдовел, не успев стать отцом, и больше не женился. В одном из бесчисленных и «запретных», а потому всегда прерванных на полуслове разговоров он сказал: «Знаешь, я слабый человек, можешь меня презирать, по мне всегда лучше было не иметь, чем потерять. Вот такой я эгоист. А сейчас…» И ведь никакого между нами не было электрического разряда, никакой искры, а наоборот, медленное, но неуклонное прорастание друг в друга. Как плети дикого винограда, которые цепляются за невидимые глазу шероховатости гладкой стены, мы свивались все крепче в прочную ткань.
Надя прочитала, как всегда в Интернете, что психологи велят перед тем, как заснуть, непременно вспомнить пять хороших вещей, которые случились за прошедший день: «Поначалу, — объясняла она, — будет трудно, ты с изумлением обнаружишь, что, оказывается, хороших вещей не запоминаешь. Так что надо себя приучить, тогда ценность каждого прожитого дня возрастет». В последнее время у меня с хорошим трудности.
Возлюбленный мой в больнице, опять сердце, и не только в душе — в расписании жизни зияет брешь. Прибегаю к нему, когда эсэмэску пришлет, что сестра или племянница только что ушли. По коридору иду озираясь. Даже котлеты мои фирменные он при мне съедает, чтобы следов не осталось. Ну и жизнь мы себе придумали!
Потому что обо мне они не должны узнать никогда.
«Нормалек, — Николай удовлетворенно отошел от окна, — минус пять, снежок…» Для человека, работающего на улице, градусник — первое дело. Врунам этим — никакого доверия, дармоеды. Он подозревал синоптиков в сговоре, грандиозной афере: «Они вообще не работают, только делают вид. Кто проверит? Сидят, рисуют схемы, какие-то механизмы свинтили для блезиру!» Николай был скептик, ипохондрик и брюзга. Он считал, например, что никаких космических полетов не было, доказать невозможно же! Одна пропаганда. Он искренне не понимал, зачем людям тратить попусту силы, а особенно — рисковать. Самым большим обманом Николай считал науку, в первую голову — медицину. Был уверен, что все таблетки делают из мела, а из ампул в шприцы набирают дистиллированную воду, поэтому категорически отказывался от любого лечения, применяя от простуды мед да горчичники и от всех болезней — родимую беленькую. Еще, правда, признавал силу человеческих рук и, когда сорвал спину, таская мебель грузчиком, согласился на мануальную терапию, которая поставила его на ноги. Но доктора упорно именовал костоправом.
Не то чтобы Николай был глупым человеком, он просто исповедовал принцип разумности усилий, о чем не раз говорил после второго стакана: «Неужели люди становятся счастливее оттого, что автомобиль стал ездить быстрее, телевизор сделался цветным, а телефон можно носить в кармане?» При этом он не призывал к пещерному образу жизни, просто тех благ цивилизации, которые существовали полвека назад, в его детстве, было, как он считал, вполне достаточно для достойной жизни, а дальнейший прогресс — от лукавого, «от скуки», как он говорил. Эта позиция была незыблема и универсальна. Николай ополчался не только на умственный труд, он, например, на дух не переносил спорт. «Ничего глупее мир не выдумал! Рвать кишки ради собачьего жетончика на шею!» Не понимал, для чего нужно много денег. Крыша над головой, теплая одежка, котлета с картошечкой и чекушка — что еще надо? Прочее — «с жиру беситься».
Все вокруг, разумеется, были сыты по горло этими идеологическими выкладками, в спор давно не лезли, но каждого свежего человека, который встречался на его жизненном пути, Николай непременно втягивал в дискуссии.
Нельзя сказать, что в собственной жизни он вел себя до конца последовательно. Как всякий сильно пьющий человек, был он зависим прежде всего от жены Зинаиды, которая обеспечивала ему вполне сносный быт, родила и вырастила дочь Любочку, по-своему любила, а от философствований привычно отмахивалась, мол, уймись, балабол.
