Книга Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

Я. Но он был грубый, необразованный, нетонкий человек. Он любил репродукции из журнала «Огонек». Ему не нужен был Эрмитаж.

СТАЛИН. Почему не нужен?

Я. Он всей своей жизнью доказал, что у людей нет крыльев. Кому-то может показаться, что он ломился в открытую дверь. Однако этого нельзя сказать о людях, населяющих Россию. Когда над помойкой взлетает воронье, чтобы рассесться на соседние березы или кружить по небу, я знаю: это — русские полетели. Они все летают по ночам. Они не хотят говорить о кредите и сделке. Они по-прежнему мечтают о полете. Они мечтают пафосно, старомодно. В этом разгадка моего папы — сталинского сокола. И — разгадка моей страны. Ради мечты не страшны никакие жертвы. Миллионы — нипочем. Летать не умеют евреи — долой евреев! Летать не умеет Запад — долой Запад! Но если надо, мы и евреев научим летать. И когда я маленьким шариком в цигейковой шапке с варежками на резинке стоял — аи! — кто там? — аи! — на лестничной клетке (чтобы не вспотеть перед дверью квартиры), мы с мальчиками пели песню, показывая на девчонок пальцами как на недочеловеков.

СТАЛИН.

Первым делом, первым делом самолеты,

Ну, а девушки, а девушки — потом.

Я. Нам, верно, казалось, что это — антиженская песня. Мы шли парами на Тверской бульвар. Родители отдали меня не в государственный детский сад — при всем их сталинизме они все-таки выбрали частную прогулочную группу, жалкий исторический отброс нэпа. На деревянной заслонке песочницы сидела пожилая дама в шляпе с темной вуалью. Она как будто пришла из чеховской пьесы. Она была грузная, с одышкой. Она явно не умела летать. Она уцелела чудом. Среди нас — летающих детей. Но наша песня была лишь звеном в цепи летающих образов.

СТАЛИН. Я знаю.

Я. Летающая официантка стала героиней шестидесятых годов. Летающая тарелка — обсессия перестроечного оккультизма. Если не в полет — то хотя бы в поход. Русский Бог — бегун. Бежать, плыть, идти, часто менять место работы («летуны»), стать странником, убежать из тюрьмы — только бы не стоять на месте. При этом — на редкость инертная нация. Когда я думаю, почему я столько налетал, я понимаю: мечта коснулась и меня. Я — тоже летающий. Бороться против этой мечты — можно. Но русские этого не поймут. Или — переродятся. Россия — аэродром летательной мечты. Летатлин — связь авангарда с революцией. Все летит. И когда русский эмигрирует, он теряет свой аэродром — он самый несчастный эмигрант в мире. Конечно, страна — цирк. Все стали летчиками — но без штанов. Все летчики перебили друг друга. Свалились с неба. Парашюты не раскрылись. Грохнулись оземь.

СТАЛИН. Сталин умер.

Я. Я послан сюда, чтобы все это увидеть своими глазами, показать на ладони — вот как оно на самом деле. Но анализ — враг мечты. Разгадка — смерть сказки. Не трожь нашу сказку! Вот здесь встает Киркегор: или — или.

<>

По маминой линии мы все — Кай из сказки Андерсена «Снежная королева». В нас попал осколок зеркала: все видим в уродливом свете. Включая друг друга. Бабушка Сима сидела большой кучей тела и как памятник индивидуализму читала в очках романы. Плохо двигалась, по хозяйству помогала плохо. У меня было впечатление, что она — холодная. Не то что неласковая, а — холодная лягушка. С холодной кровью. У мамы тоже был свой вечный холодок, как в мятном леденце. Но бабушка Сима была действительно холодная и холодно булькала болотными страстями. Папа стал послом в Африке.

Он достал с книжной полки серый, в твердой обложке советский атлас мира образца 1940 года. Советский Союз с только что присоединенными к нему территориями был выкрашен такой триумфально-красной краской, что рябило в глазах, а зачерченная полосами Польша называлась зоной Государственных интересов Германии. Пролистав ненужные страницы, папа показал мне Африку, лиловую французскую Африку, но не нашел Сенегала и Гамбии: он был послом сразу в двух странах. Я стал сыном посла.

<>

В черном парадном мундире «его превосходительства» с четырьмя золотыми генеральскими звездами на погонах отец вручил верительные грамоты талантливому сенегальскому поэту Сенгору, женатому на красивой француженке из Нормандии, объехал с визитами, как Чичиков, местную знать и заморских послов, наговорил всем комплиментов и всем понравился. Теперь он сам возглавил дипломатическое хозяйство, от повара до советников, и принялся бороться, не покладая рук, с остатками колониализма за светлое африканское будущее. Африка представлялась для Советской страны полигонным раем. Вчерашние рабы и дикари, надев белые бубу, мечтали о социализме. То там, то здесь вспыхивали социалистические режимы. Были, конечно, отдельные промахи: в тропическую Гвинею завезли из Москвы снегоуборочные машины, кто-то шутил, что если в Сахаре будет социализм, то там настанет хронический дефицит песка, но папа четко вел работу над ошибками. Я слышал о нем только хорошее со всех сторон: сверху, снизу, от белых и от черных. Когда в дакарский порт, где бегали огромнейшие крысы, которых бы даже Гоголь не мог придумать, заходили советские корабли, папа, поднявшись на борт, принимал доклады от капитанов. Когда приезжали советские футболисты, папа подбадривающе гладил по головкам белобрысых парней, а затем болел за них на стадионе, плохо разбираясь в правилах нелюбимой игры. Приезжали советские кинематографисты — он болел за них, приезжали военные советники — он болел за советников, приезжали соседи из КГБ побеседовать с советским резидентом, по фамилии Телега, он и с Телегой находил общий язык. Все шло как по маслу.

Кто не был в Африке, тот не знает, что такое жизнь. В Африке с жизни снята оболочка, как кожура с апельсина. Африка — продолжение России, точно так же, как война — продолжение политики. Если бы папа не подорвался на французской контрразведке, он бы поехал послом в Бельгию, и, наверное, гораздо больше навредил бы Западу, чем в Сенегале. Деятельный, общительный, обаятельный, он разоружал врагов своим совершенно несоветским шармом. Он приступал к сражению с ними, словно играл в шахматы, с неизменным доброжелательством, но победу он оставлял за собой. Он очень удивлялся, что враги не сдаются. Он верил в цвет своих фигур.

Купив дом в центре Дакара, он пригласил меня на каникулы. Папа даже не знал, какой подарок он мне подарил. Черная Африка — это фотоувеличение. Не зря фотографы обожают Африку. Там баобабы сильнее соборов Гауди, там пляски под тамтам сильнее карамазовских разговоров о смысле жизни, там каждый камень саванны сильнее Евангелия, там обезьяны человечнее человека. Это была не просто новая краска жизни — другое измерение. Закаты, грозы, медина, мечети, бубу, маски, джунгли — все это посильнее, чем ночь, улица, фонарь, аптека. Мы ездили по Сахаре на «лендровере» в Мавританию, я видел сотни Отелл в благородном рванье. Мы ездили в Зиганшор и Гамбию, где малолетние дети торговали своими сестрами за гроши, что очень ценили шведские туристы, и где парламент был устроен по английскому образцу. Я попал на мировой курорт: с пляжами, пальмами, баобабами, бывшей работорговлей, солнцем прямо над головой, барами и морскими ежами. В то время я уже был идеологическим врагом отца. На рассвете я ловил рыбу в океане. Я прилетал к отцу в Дакар дважды на лето в двух ипостасях: школьником, которому предстояло учиться еще один год, и студентом, окончившим первый курс.