Книга Мы еще потанцуем - Катрин Панколь

— Клара…

Он откашливается, задумчиво берет нож, рисует им на бумажной скатерти.

— Наши отец и мать не просто погибли в автомобильной катастрофе…

— Что? — шепчет Клара.

— Она нарочно врезалась в дерево… Он хотел уйти к другой и забрать нас. Нанял адвоката, очень хорошего, очень дорогого, у нее не было шансов, ей бы нас не отдали…

— Она могла бороться…

— У нее уже не осталось сил… Хроническая депрессия. Она вела себя странно. Везде нас забывала… Как-то пошла к бакалейщику за молоком и оставила тебя в коляске возле кассы. Вернулась домой, поставила молоко на стол в кухне и сделала себе горячий шоколад. Пришлось потом забирать тебя в полицейском участке. Бакалейщик отвез коляску с младенцем, там составили протокол…

— С каждым может случиться… — говорит Клара.

Филипп изумленно смотрит на нее.

— Нет, Клара. Такое не с каждым случается…

— Я сама вечно забываю очень, очень важные вещи, такие, которыми я страшно дорожу. Впрочем, только такие вещи и забывают…

— Не только в этом дело…

Он уже сам был не рад, что затеял этот разговор, но это было сильнее него. Тайна давила его слишком долго.

— Она вешалась на всех газовщиков, сантехников и почтальонов. Консьержка несколько раз ее заставала… Она была в шоке и рвалась быть свидетельницей на процессе.

— Да ей бы никто не поверил! Она вообще чего только не выдумывала! Все консьержки черт-те что болтают о жильцах, которые хоть чем-то на других не похожи! Ненавижу консьержек, — добавляет она, втягивая шею и утопая подбородком в воротнике кожаной куртки.

— Ее бы никогда не сделали нашей опекуншей, она бы все потеряла, и поэтому предпочла погибнуть вместе с ним…

— Зачем ты мне сейчас все это рассказываешь?

— Сам не знаю… Достало, что только я один знаю. В конце концов, это и твоя история тоже…

Он ждет, чтобы я кивнула. Вынесла ему оправдательный приговор, думает Клара.

— А ты-то откуда знаешь?

— От дяди Антуана… Когда мы с ним сцепились из-за Бриё и прочих… Тут-то он мне все и выложил.

— Может, он все выдумал?..

— Нет, Клара… Я нашел письма в бумагах отца… Все подтвердилось.

Он вздыхает.

— Ну вот, теперь мы на равных.

— У меня такое чувство, что я как-то слишком быстро повзрослела.

— Это я виноват. Слишком долго тебя от всего оберегал…

— Так хорошо, когда тебя оберегают…

Она повторила эти слова дома, глядя на мигающий автоответчик. Ей оставлено сообщение — но не от Рафы. Люсиль приглашала ее вечером к себе, на чай.

Что же такое есть у нее, чего нет у меня? — спрашивает себя Люсиль, стоя перед зеркалом.

Ее светлые волосы стянуты махровой повязкой, она массирует кончиками пальцев лицо, втирая в кожу увлажняющий крем. Вчера поздно легла, выпила слишком много шампанского, в голове гудит легкая мигрень, лицо опухло. Никогда не могла понять… В детстве я видела, как при виде ее у мальчишек загораются глаза… при виде меня они глаза опускали. Робели. А вот на нее поднимали. Я долго верила, что в конце концов одолею ее, я же была во всеоружии. Но он видел только ее. Когда мы с ним летели в Нью-Йорк и он уснул у меня на плече в самолете, то ему спросонья показалось, что это ее плечо, и он, проснувшись, очень удивился, обнаружив вместо нее меня. О, этот взгляд в самолете перед самой посадкой… Сколько в нем было разочарования и боли, и каким вежливым тоном он спросил: «Уже? Я, кажется, всю дорогу проспал…» — и его тело отделилось от моего, словно отталкивая, он прилип к иллюминатору и созерцал Нью-Йорк с высоты. А я смотрела на его профиль. И знала, что он несчастен, потому что хотел чтобы на моем месте была она. Отвернулся к иллюминатору, чтобы я не заметила его тоски по ней, но я и так видела, по спине, напряженной, перекошенной спине.

Она не знает, любит ли Рафу. Как узнать, что мы любим чистой, искренней любовью? Как? Зато она знает, что такая любовь что-то привносит в жизнь, что-то такое, без чего она уже не может обойтись. Свет, тепло, огонь, у которого она греется, оттаивает потихоньку. Учиться любви надо начинать в детстве. Учиться, как учишься ходить, говорить, садиться на горшок, есть ножом и вилкой. С удивлением замечаешь теплый свет во взгляде отца, во взгляде матери, тянешься ручкой, чтобы поймать его, надеешься, что он вернется. Стоишь на ножках, всем своим видом призывая: «Посмотрите, посмотрите на меня», производишь осмысленные звуки, гордо показываешь чистые, сухие простынки. Ты готов на что угодно, лишь бы еще раз увидеть этот свет в глазах другого человека. Под лучами этого света мы выпрямляем спины, растем, он сладко растекается внутри, наполняет все тело счастьем и благодарностью…

Я никогда ничего подобного не знала, шепчет зеркалу Люсиль. Я росла без света, и вся моя красота, вся моя совершенная красота никогда не светилась изнутри. Я знала лишь искусственный свет и светилась им. Я была сама себе и осветитель, и сцена. Я всего лишь красивая декорация… изысканная постановка. Ведь я ничего не чувствую. В любви я знаю только тоску и боль… Пустоту, одиночество. Я по сути такая же, как Дэвид, Дэвид, у которого в жизни не было Рафы с улицы Виктора Гюго в Монруже.

Внезапно ей вспоминаются слова Рафы об интрижке Дэвида и Дорогуши. Она сжимает пальцами виски и морщится от боли. Это невозможно, он ошибся. Слова жалят ее, вызывают в памяти образы, которые хочется забыть. Ее разбирает смех, хохот, этот ужасный смех прогонит вереницу образов, проносящуюся перед глазами, как плохой фильм, этот смех вернет ей воображаемого мужа, сохранит его ненавязчивое, легкое, но столь необходимое ей присутствие. Дэвид не мог ей изменить. Это невероятно! Она старается давать ему все, что он хочет, всю ту изысканную, суетную пустоту, какой он заполняет свою душу. Это ее роль, только ее. Он, как тень, бродит по ее жизни, напоминая другой силуэт, окопавшийся в библиотеке. Этот человек не дает ей ничего, и все-таки он рядом, она могла бы не замечать его присутствия, если бы не научилась питаться его пустотой, наполнять ее своими несбыточными мечтами о безумной страсти. Дэвид не может… Дэвид не способен… Рафа просто хотел сделать мне больно, потому что я сама угрожала ему болью.

Она смотрит на часы. Половина третьего. В это время Дэвид обычно просыпается. Дэвид никогда не ложится, пока не рассветет. Читает, слушает музыку, принимает горячую ванну, бродит в халате туда-сюда, звонит друзьям в разные концы света. В доме брата, в Челси, он живет в гостевых апартаментах. Она знает телефон, она сама там живет, когда ездит в Лондон.

— Алло, — отвечает такой знакомый беззаботный голос.

— Это я… Хотела сделать тебе сюрприз…

— Люсиль! Какая прекрасная мысль! Как поживаете, дорогая?

— О, Дэвид…

Как ей могло прийти в голову, что у них получится серьезный разговор? Дэвид не разговаривает, он ораторствует, иронизирует, обобщает, препарирует слова и играет ими.