Книга Натурщица Коллонтай - Григорий Ряжский

А если не по его?

И когда обнажаешься, то расценка стоит дороже, говорила тебе?

Знаешь, с недавнего времени по утрам смотрюсь на себя в отражение. У меня в рост только в коридоре можно, у гардеробного зеркала.

Выхожу голой, без ничего, свет включаю и стою, замерев.

Потом медленно покручусь, туда-сюда.

И со спины, обернувшись, что смогу увидеть на себе.

Не подумай только, что эксбиционистка какая-то или нимфоманка, это я делаю для себя, надо быть уверенной, что мне есть куда стариться, что имею запас жизни и тела, что особенности кожи и отсутствие видимых складок и морщин по основному корпусу позволят продлить любимую работу ещё на неопределённое время в разделе девушек и женщин среднего звена. Потому что, кроме неё, Шуринька, кроме тебя и нашей с тобой общности у меня, по сути, нет больше ничего, если не брать эту квартиру с переплатой за излишек метров на душу проживающего.

И всё!

Но зато если не найду, за что зацепиться глазом, в нехорошем смысле слова, то ощущение такое, будто обсмотрела ношеную шубу добротного меха, взъерошила её всю, подула и рукой после провела — а на руке ни волосинки не осталось: ни от подшёрстка, ни остистого.

И мне приятно делается до следующего проверочного раза. И потому я разглядываю себя внимательно и неравнодушно, с участием и интересом к тому, как будет происходить процесс моего физического старческого увядания.

Красивая.

Но и себя обманывать лишний раз не буду, и тебя не стану, не та это красота, которая для всех, а та, какую поймут немногие: шарм, изюминка, призывное и манящее, как сказал бы Паша мой.

Только не у каждой есть он, Паша этот всевидящий, и тогда как же они узнают про мою причастность к красоте, все люди вокруг?

А никак.

Каждый раз прикидываю, чем же заменить любимый труд, когда намекнут на окончательный уход по немощности поз.

Пенсией по убогости?

Нечем, родная, совершенно нечем, хотя те отложения, что достались от Леонтия, даже не трогала пока, так и лежат на книжке за ненадобностью, раздуваются на процентах. Я ведь потребность имею минимальную, всё только для одной себя, больше не на кого потратить.

Я знаю, ты последние годы провела в коляске. Никогда не спрашивала, кто перемещал её по твоему жилью на Малой Калужской.

Сама проталкивалась руками?

Мой отец способствовал?

Как вообще ты управлялась до смерти с жизнью?

Я только теперь поняла, что меня это с недавнего времени заволновало чрезвычайно, особенно после той высоковольтной линии, когда открыла в себе дар видеть красоту особым видением, незнакомым себе глазом, через единство цвета, запаха, воображения и слуха.

Перед самой кончиной Леонида Ильича, кстати, накануне, было видение.

Во сне.

Но с ним не связано, просто, наверно, сработало на грядущее.

Приняла позу, групповую, стою, прислонённая к столбу, с него мешковина свисает. В третьей аудитории, около буфета. На руках ребёнок, маленький. Уже начали, рисуют. Мы замершие с ним, как положено. Глаза у меня в небо, как просили, руки в обхват дитя. А его — в обхват меня: фрагмент игры матери и малолетнего сына с частым перерывом на отдых через 10 минут, поскольку тяжело держать и дитя неприученное.

Ну, прошли отведённые минуты, профессор говорит, благодарю, мол, вас, милая Александра Михайловна, опускайте дитя с рук вниз и ждём вашего перекура. Я расцепляю, а дитя не отпускает меня саму, вцепился намертво, носом в грудь вжался, только сопит и не отрывается.

Удивляюсь такому.

Говорю:

— А чей ребёночек-то?

Они:

— Так это ж ваш, Александра Михайловна, Миша Коллонтай, сынок родной.

Я:

— Вы так напрасно со мной шутите, мой ребёнок проживает в городе Торонто провинции Онтарио с отчимом и нашей домработницей по русскому языку. С её помощью он каждый понедельник надиктовывает мне с канадского английского на наш исконно русский сообщения о своей жизни в этом далёком североамериканском зарубежье, которые эта сволочь печатает на родной речи и на своём лесном Ундервуде, а я их прочитываю, впитываю в сердце своё и собственной рукой сочиняю ответы, которые отдаю маме своей, бабушке его, а она отвозит на Главпочтамт, чтобы скорее уходили напрямую. А этого милого мальчика я попрошу от меня отнять на время моего творческого перерыва.

Они:

— Да вы в лицо его посмотрите, гражданка Коллонтай, вы чего?

Пытаюсь, но он не даётся лицо своё от груди поднять на меня. Оказывает несвойственное детству сопротивление силой характера и недетских мышц. Тогда я руки по сторонам развожу, и он остаётся виснущим на мне за счёт собственного обхвата меня же. Но не сдаётся тем не менее, упорствует в намерении быть притянутым ко мне, как к натурщице.

Я:

— Ты зачем так поступаешь, мальчик? Мы же не отдохнём с тобой хорошо, если провисишь на мне всю перемену.

Он:

— Если отпущу, ты меня снова к злой Варваре отправишь с отчимом. А я с тобой хочу, с мамой натуральной, а не с фуфелом жить и чучелом красоты.

Вот так дела, думаю, откуда ж он моё семейное знает, от кого?

Взрываюсь негодованием, изо всех сил отталкиваю его маленькое тельце от своего, и мне это удаётся.

Он падает на пол, лицом вверх, и молча на меня смотрит. В глазах тоска, а лицом вылитый Мишенька, осколочек от меня, безо всякого планетарного номера, просто мой и единственный.

Он и есть, бабушка, он самый, узнаю!

Кричу, хватаю обратно, как было, прижимаю в позу, в себя вдавливаю, сильно, как только могу, и кричу ему.

Я:

— Миша, Мишенька, осколочек мой ненаглядный малопланетный, где же так долго отсутствовал, по каким лесам бродил зарубежным с туесочком своим для прокламаций, кто тебя заставлял такое, скажи маме своей, родной мой малыш!

А Мишенька больше не шевелится на мне и не отвечает, Шуринька, задавила я его своим последним сжатием до смерти, и тело его маленькое не выдержало материнской моей любви, покинуло махонькую жизнь, обмякло на руках у меня и умерло.

А профессор говорит, мол, дело поправимое, Александра Михайловна, мы этого мальчика сейчас в холодную отправим, а на место его быстренько другого вам подбёрём, тем более что ошибочка вышла, и он оказался не вашим дитя, а посторонним, как вы сами прежде изволили сообщить аудитории.

И улыбается нехорошо.

Дормидонтов был профессор тот, освобождённый секретарь партийной ячейки, но почему-то с лицом дворника Филимона.

А через день или два после этого Брежнев скончался.

Ужас, да? И само видение это, и последствия его.