Книга Крокодил - Марина Ахмедова

– И че мать? – спросила Старая.

– Мать в бане была. Я подождала, когда она вернется. Сказала ей.

– И че она? – спросила Анюта.

– Че… Всю ночь плакала. Утром пошла ей туфли покупать. Таких же больших размеров, как у Яги нога, везде не найдешь.

– И че, какая там могила? – бесцветно спросил Миша.

– Нормальная могила, – огрызнулась Светка.

– Цветы посадили? – спросила Анюта, приподнимаясь и выглядывая в окно на гладиолусы.

– Мать че-то посадила. Какой-то дикий виноград, что ли. Я не помню.

– Надо было гладиолусы посадить. Хочешь, я тебе луковицы дам. У матери еще остались.

– Не надо, – буркнула Светка.

– Между прочим, бог есть, – сказала Анюта.

– У меня у одной знакомой случай был, – начала Старая. – Она пришла в церковь, встала под купол и как зарыдала. Говорит – откуда че взялось? Такой плач у нее был. И еще фразу она такую повторяла: «Как лань желает потоков воды, так душа моя желает к тебе, Господи». Тоже откуда что взялось, не знала.

– Это благодать, – сказал Миша.

– Я вот гольфы новые купила, уже порвались, – сказала Светка.

– Между прочим… – снова начала Анюта, – я по телевизору передачу смотрела, там говорили – если человек, когда утром встает, сразу на что-то приятное смотрит, то в мозгу у него запечатляется что-то хорошее. Там советовали коллажи делать – вырезать из журналов фотографии всего, что тебе хотелось бы иметь. Какой дом, какую машину. Вставать утром и первым делом на них смотреть.

– Чудеса, – прохрипела Старая.

– А я верю в чудеса, – с вызовом сказала Анюта.

Светка взяла с пола бумажку, перевернула и уставилась на нее. На листке кое-где сломанными фиолетовыми буквами было написано: «Девачка мая, Светка. Я, короче, пытался жить без тебя и немогу. Прости меня, Светка. Я ударил тебя по лицу. Прости. Давай все начнем с чистого листа. Олег».

– Эта бумажка откуда у тебя? – спросила Светка Анюту.

– Это вообще не моя бумажка. Первый раз вижу. А че там?

– По ходу письмо от Олега.

– Это моя бумажка, – сказал Миша. – Он меня просил тебе передать.

– Ты его видел?

– Видел?

– И че, как он?

– Как лох, в маечке сеточкой, – Миша надул щеки и фыркнул.

– Че, в натуре сеточкой? – спросила Старая.

– Да, я от смеха исхаркался.

– Не по-мужски, – грохнула Старая сухим смехом. Она раззявила рот, показывая бледные десны с синими лунками над передними зубами.

– А я такой иду, – затрясся Миша, – и тут из-за дерева Олег выходит, такой в маечке сеточкой. Я на него такой посмотрел, потом переплевался.

Миша смеялся. Кхи, кхи – и сипло, и глухо, и сухо выдыхал он. Дымок входил ему в рот, в ноздри, и Миша выталкивал его озвученным и как будто овеществленным. Мишин смех был блеклым и сухим, таким же, как и он сам, таким же, как его голос. Но Светка смотрела на его узкую черную спину так, словно Миша не сипел, а громыхал смехом. Словно Мишин смех, Мишины «кхи», сшитые глухим дыханием, сплетались в жесткую колючую мелкую сеть.

Светка стояла на пригорке. Из его пупа возвышался деревянный крест. Светка несколько раз порывалась присесть на пень, желтеющий чуть поодаль, но не пошла. Светкину голову закрывала кепка с большим козырьком. Под ногами старыми иглами щетинилась крапива, края ее листьев проржавели, словно крапиву сбрызнули едким раствором. Небо было чистым, как обычно бывает на Урале летом, но Светкина спина уже ежилась предчувствием холодного ветерка. Светка постояла недолго. Ее голова вдруг накренилась, словно кепка перевесила, и казалось: Светка сейчас упадет и воткнется козырьком в чернозем. Прошло еще немного времени. За монастырской оградой, а особенно на этом пригорке, ничего не менялось. С той стороны солнце позолотило и подкрасило багряным многостекольчатые окна храма. Покрошило лучами его старые кирпичи. Хотело качнуть колокол, но тот с утра молчал. Светка вдруг обернулась, хватанула предвечернего света ртом и заплакала. По крыльям ее носа, с которых теперь не сходила краснота, сильнее зазмеились красные прожилки. Слезы, вместо того чтобы вобрать в себя золото заходящего солнца, мутными полосками поползли по Светкиным щекам, никак не отражая красоту летнего вечера. Можно было подумать, по щекам Светки течет сильно концентрированный соляный раствор. Может было подумать, впрыснутый в нее пару месяцев назад, он еще не вышел из организма.

Светка качнулась вперед. Казалось, она держится на земле только носками черных кроссовок. Ветер сунулся ей под юбку, и юбка надулась колоколом. Смотреть на Светку со стороны было страшно. Светка кренилась все сильнее. Вдруг она вздрогнула, как будто от неожиданности какой-то. И качнулась назад так, словно кто-то сильной властной рукой нажал ей на грудь. Она встала на землю и пятками, и носками. Но почему-то теперь, а не когда она кренилась на землей, казалось, что Светка не стоит на пригорке, а висит над ним. И сейчас, вот-вот та самая рука, которая не дала ей упасть, поднимет ее и взметнет над монастырем. А ветер сильнее раздует юбку, и Светка станет большой, черным колоколом повиснет над монастырем, над Екатеринбургом, над всей Свердловской областью.

К Светке приблизились тихие шаги. Светка обернулась. Перед ней стояла монахиня с жирным лбом. Светка заплакала сильнее.

– Че-то про лань Старая говорила, вспомнить не могу, – всхлипнула Светка и закрыла глаза рукой. Сильно надавила пальцами на глазницы. Мизинец той же руки сунула в рот, измазала слюной и прикусила его.

– Ты все вспомнишь, – громко сказала монахиня и засмеялась. – Всему свое время. А так-то ничего важного человек не забывает.

Забор качнулся вперед. Отъехал назад. Олег повис на почерневших досках. Навалился на них всем телом. Его пятки оторвались от земли, и Олег врылся носками в землю.

– Светка! – крикнул он, пьяно растягивая слова. – Светка, я кому говорю, выходи!

Перед дверью на крыльце спал белый кот. Дверь открылась, задевая его. Кот медленно встал, вытянул лапы, выгнул спину и лениво спрыгнул с крыльца. Подняв хвост трубой, пошел мимо пожелтевших перьев высокого лука и скрылся в теплице. На крыльце показалась мать. Стянув ворот шерстяной кофты, она ежилась от осенней прохлады.

– Светка где? – промямлил Олег.

– Светки нет, – мягко сказала мать. – Я тебе уже говорила – Светки нет.

– А когда будет? – прищурился Олег и блеснул на мать бледно-голубыми глазами.

– Я тебе говорила, Олег, Светки больше не будет. Иди домой… Иди… – она повернулась к нему спиной.

Была ночь. Ветер, бушевавший днем, притих. Но за сутки, когда во дворе Светки и Яги начался яблоневый пад, ветру не удалось сбросить с дерева ни одного яблока. К ночи яблоня начала бросать их сама. Сначала они негромко падали на землю и не сильно бились. Но потом, уже после полуночи, когда узкий месяц осветил белесый остов теплицы, удары стали отчаянными и глухими. Казалось, от них содрогается вся земля, и дрожь ее бежит волнами, доходя до самых гор. Сотрясая их хребты, делая их в темноте похожими на костлявых оживших рептилий.

Все яростней становились удары. Словно дерево вдруг ожило и спешило поскорее сбросить с себя своих мертворожденных детей. Детей, которых не сняли с ветвей вовремя – когда пришло время собирать урожай. Не поместили бережно в плетеную корзину, проложив между ними слои тонкой прозрачной бумаги. Не унесли в утепленный соломой сарай, где они – дети яблони – могли пережить всю зиму, даже такую морозную, какой бывает зима на Урале.