Книга Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

— Метвет Ниан.

Глубоководная мгла нахлынула, вспенилась и умчалась, словно пена, которую сдул с волн невидимый ветер… чтобы смениться изображением пещеры — вернее, полуразрушенной комнаты, устроенной в пещере. Похоже, эта комната была битком набита пыльными чучелами птиц. Сквозь дыры в стенах струился лунный свет. Старик стоял перед ней, единый в пяти лицах, пятикратно отображенный. Его удлиненный куполообразный череп был желт и лишен плоти, глаза — ярко-зеленые, губы тонкие. Кожа была такой тонкой, так туго обтягивала кости, что казалась прозрачной, и они просвечивали сквозь нее, точно нефрит. Он стар, подумалось Метвет Ниан. Так стар, что нет телесных признаков, которые могут отразить его истинный возраст. Потому он и выглядит так величественно.

Одеяние старика покрывала удивительная золотая вышивка. Казалось, при малейшем дуновении ветра ее узоры шевелятся и текут, отзываясь на каждое движение ткани — и в то же время словно сами по себе.

Метвет Ниан задрожала. Она протянула руку — и коснулась холодного стекла.

Крик чаек и шум холодного серого морского прибоя на магнетитовом песке звенели у нее в ушах — далекие, давние звуки.

— Значит, это страна мертвых? — прошептала она, ероша пальцами белый мех ленивца. — Там, за окнами?

К востоку и югу от Монарских гор широкой полосой тянется пустошь, чье имя — когда у этих земель еще было имя — просто цепочка примитивных слогов, брошенных на влажный ветер, как вопрос. Это край пустынный, покинутый всеми, кто когда-то здесь жил. Это край, полный памятников и немых призраков народа, что старше Вирикониума, моложе Послеполуденных Культур и, возможно, более простодушен — племени пастухов, чей срок жизни был недолог. Они жили родовыми общинами, из года в год хоронили своих мертвецов на террасах холмов и знали о своем прошлом только одно: подобное ни в коем случае не должно повториться. О будущем они вообще ничего не знали.

Громкий несмолкающий звон кузниц Севера, где начали обрабатывать металлы, стал для них погребальным. Дело их рук — дорожки на горных хребтах и некрополи-близнецы — теперь казались делом рук природы, поросли утесником и молодым буком и стали единым целым с мрачным пологим склоном, длинными насыпями и неглубокими долинами, что незаметно спускаются к Ранночу и сливаются с ним.

Это место избежало отравленного прикосновения Полдня лишь с тем, чтобы тихо угасать. Кроншнепы скрашивают его печальную одинокую старость; зайцы прячутся в норах и играют в глубоких оврагах, промытых потоками воды в земле, которая тихо истощила сама себя. Это место не обращает внимания на путников и с нежностью ловит первые признаки ночи. Здесь в конце года, по вечерам, темнота спускается на землю, хотя небом еще владеют умирающие отблески заката. В воздухе разлито сияние, однако ему почему-то не хватает силы, чтобы что-либо осветить. Еще миг — и каждый откос до краев наполнится тенями и станет прибежищем бормочущих ветров и прозрачных застенчивых призраков, которые никогда не мечтали о Полдне и не знали железа — или наоборот, не знали железа и не мечтали о Полдне.

В один из таких осенних вечеров, через восемьдесят лет после Падения Севера, здесь можно было увидеть маленькую красную кибитку, которая остановилась на старой горной дороге в самом сердце пустошей. Из ее трубы валил серый дым. А из внушительных размеров свежевырытой ямы доносился лязг металла о металл…

Четырехколесная кибитка. В таких с давних пор странствуют ремесленники Мингулэя, перевозя свои огромные семьи и жалкое снаряжение по раскаленным от летнего солнца дорогам юга. Да, все в ней напоминало о юге — каждая планка, каждый гвоздь, каждая заклепка, даже отталкивающего вида завитки цвета электрик, которые, как живые, змеились по бортам. Для толстых спиц владелец выбрал канареечно-желтую краску, для покатой крыши — яркий, почти непристойный пурпур. Может, он хотел, чтобы это сияющее пятно бросило последний вызов мрачной, словно залитой умброй, пустоши? Казалось, веселые, неряшливые детишки только что выскочили из нее, шмыгая сопливыми носами, и разбежались по зарослям ежевики, чтобы найти ягод. Из трубы валил дым, пахло пищей. Пара пыльных пони, привязанных к облучку обрывком потертой веревки, щипали у обочины скудный дерн. Не интересуясь ничем, кроме самих себя, они лишь иногда поднимали уши, ловя голос своего хозяина. А тот под прикрытием гор свежего песка, что окружали яму точно крепостной вал, напевал какой-то заупокойный мотив с Устья реки. Время от времени монотонное гудение песни прерывалось отборной бранью.

Но дети так и не вернулись из зарослей папоротника — а ведь мы почти слышали, как их голоса замирают вдалеке, в густеющих сумерках, что опускаются на пустошь! Неутомимый хозяин кибитки упорно продолжает копать, потому что свет еще не покинул небо. Но тени становятся длиннее, кибитка тонет в них, ее труба больше не дымит. Пони топчутся на привязи. Из ямы летят комья земли и песка, вал вокруг нее растет. И тут происходит нечто странное.

Стихают удары лопаты, стихает глухой стук комьев…

И мощный белый луч беззвучно бьет из ямы прямо в небо, словно кто-то подает знак звездам…

И одновременно раздается возглас:

— ОУГАБУРИНДРА! БОРГА! ОУГАБУРИНДРА-БА!..

Крошечная фигурка в кожаных штанах металлоискателя вылетает из ямы, катится кубарем, точно лист конского каштана на мартовском ветру, и неуклюже приземляется на сваленную кучей упряжь в двух шагах от пони. Те скалят свои истертые желтые зубы в презрительной ухмылке и тут же снова принимаются с жадностью щипать дерн. Борода коротышки угрожающе тлеет, длинные белые волосы опалены, одежда обуглилась. Некоторое время он сидит на земле, словно его оглушили, потом вяло хлопает себя по колену, бранится — более грязной брани не слышали болота Кладича, — и снова валится навзничь, тихий, бесчувственный, дымящийся…

Луч по-прежнему бьет из земли, озаряя все вокруг, но его сияние мало-помалу тускнеет. Из белого оно становится фиалковым, розоватым — все слабее, все прозрачнее. Вот оно уже едва различимо в темноте… и гаснет окончательно.

Легкий порыв ветра взъерошил рябины и терновник, слегка тряхнул их и улетел восвояси.

Сам толком не понимая зачем и почему, Гробец по прозвищу Железный Карлик на склоне своих дней покинул Великую Бурую пустошь — землю, где с давних пор вел раскопки, — и встретил свою сто пятидесятую весну, пересекая Метедрин. Там, среди неистовых потоков талых вод и недолгого цветения лугов он вспоминал иные времена и иные места, где ему довелось странствовать.

Дивясь самому себе — надо же так расчувствоваться! — он внезапно понял, что ищет нечто совершенно определенное, однако нарочно задержался к югу от Ранноча, бездельничая и грея на солнце свои старые кости. «Еще раз — и хватит», — обещал он себе. Еще одно, последнее свидание с древним металлом, а потом — конец ночным приступам подагры. Правда, для подобных поисков место казалось несколько странным. Что можно найти в земле, которая тысячелетиями не знала ремесел? С чем он в последний раз возвратится в Пастельный Город? Вот уже двадцать лет он не видел ни Города, ни своего друга Фальтора…