Книга Елка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы - Ольга Камаева

Трудно поверить, что пишу это о себе.

Вот Ирка думает, что я чересчур скромная или гордая. Да, но это лишь часть правды. А другая часть в том, что, пока я не принимаю Иркиных денег, я богаче ее: у нее их много, но и только, а я, во-первых, в деньгах не нуждаюсь, и, во-вторых, у меня есть мама. Явное преимущество, и лишаться его из-за жалкой тряпки я не имею не малейшего желания.

И маму терять тоже не хочу. Не хочу делить ни с какими Леонидами Петровичами, даже самыми расчудесными и расхорошими. Умом понимаю, что веду себя как подлая, мерзкая эгоистка, что она тоже имеет право на личную жизнь, на любовь, пусть спокойную, тихую — какую хочет! А душой не отпускаю — моя! Но ведь надо. Она же все видит, все чувствует и мается. Мало ей отцовских пакостей, тут я еще…

Я же говорила: дурные мысли.

Дрянь! Дрянь! Дрянь!

22 мая

Ездили на дачу к Сережиным друзьям. Хорошо, что он меня вытащил, иначе бы совсем прокисла. И погода почти летняя, и люди оказались славные. В душу не лезли, но у меня почему-то все время было ощущение, что они все про меня знают и все понимают.

Трудотерапия вещь полезная, а иногда и спасительная. Олеся пыталась сопротивляться, но я отстояла право отработать свою порцию шашлыка. Немалую, кстати, — мясо получилось изумительное.

Надеюсь, на моих грядках вырастет тоже нечто изумительное. С нас взяли клятвенное обещание через пару месяцев непременно приехать и проинспектировать лично. Я бы и пораньше не отказалась.

P.S. Как же хорошо, что рядом Сережа!

Самый лучший, самый добрый, самый надежный! Страшно даже представить, как бы я прожила последние полгода, если бы его не было рядом.

Люблю тебя.

25 мая

Утром ходила на линейку. Все нарядные, взбудораженные, но усталость чувствуется. Или я свое настроение переношу на других?

Странно звучит: «Мой первый последний звонок». Впереди еще экзамены, выпускной, но учеба уже закончилась, до каникул совсем чуть-чуть, есть повод подвести предварительные итоги.

Полистала дневник. Господи, как наивна я была! За девять месяцев можно выносить ребенка. Мне кажется, я за это время выносила новую себя. Но лучше ли она — эта новая я? Не уверена. Чуть умнее, прагматичнее, но не лучше.

И еще сегодня повод спросить: а хочу ли работать дальше? Не уверена. Именно потому, что стала умнее и прагматичнее.

На этот год пришелся мой переходный возраст. В смысле профессии.

В детстве, обидевшись, я забивалась куда-нибудь в уголок, плакала и мысленно грозила обидчикам страшной карой: вот сейчас умру, будете знать! Пусть вам будет стыдно! А я буду лежать мертвая, к вашим слезам безразличная, и ни за что вас не прощу!

В детстве думаешь, что мир вертится вокруг тебя, ты — главный и все — для тебя.

Но вдруг — а переходный возраст всегда «вдруг», в один молниеносный момент — выясняется, что ты вовсе не центр Вселенной, не солидная галактика, и даже не самая захудалая звезда-карлик, а всего лишь крохотная, мечущаяся в космосе песчинка. Жизнь вертится вокруг других, и это они устанавливают правила, по которым ты несешься, вертишься, притягиваешься…

Шаг из мира, в котором ты главный, в мир, в котором ты никто, и есть переходный возраст. Даже не шаг — затяжной прыжок над бездной и без всякой страховки. А ведь гораздо проще прыгнуть три метра на земле, чем метр над пропастью. И пока мне непонятно, перепрыгнула я ее или нет.

26 мая

Ну почему, почему на свете столько мрази, столько подонков?! Почему страдают и мучаются не они?! Почему та, кто должна не краснеть — прощения молить и руки целовать, спокойно сидит и пожимает плечами: «В наше время тоже дрались, ничего страшного…»?!

Все случилось вчера вечером. После линейки ребята разбежались по домам, а потом пошли гулять по городу. На площадке у ДК шла дискотека, и большинство компаний подтянулось туда.

Конфликт вышел на пустом месте. Мои сидели на скамейке, когда к ним подошли несколько парней. Пьяных, конечно. Марина сказала: знакомые, видела пару раз в клубе, но вместе не тусовались.

Стояли, болтали, но, когда и из-за чего именно все началось, никто не помнит. Было шумно, все время кто-то подходил-уходил. Внимание обратили, только когда один, особо рьяный, стал хватать Зайцева за грудки. Но и тогда никто не вмешался: ну потрясут немножко друг друга, обычное дело. Себя потешат и других развлекут.

Илья стоял у сцены и подошел, когда дрались уже человек пять. Кто-то кричал, кто-то пытался разнять, но было уже поздно. Наверное, он даже ничего не успел понять.

Утром позвонили из милиции: у Ильи сотрясение и два ножевых, задето легкое. Ночью сделали срочную операцию, возможно, придется еще. Двое подозреваемых задержано, один пока в розыске.

Когда приехала к следователю, отец Ильи как раз выходил из кабинета. Осунувшийся, с серым лицом — видно, что ночь не спал. Увидев его, со стула неожиданно резво для своей комплекции вскочила грузная тетка. Оказалось, мать одного из хулиганов. Она подбежала и начала что-то быстро говорить. На какое-то мгновение отец Ильи замешкался, скользнул по ней пустым взглядом, но тут же пошел дальше. Женщина не отставала. Поравнявшись со мной, он кивнул, но тоже не остановился.

— …дети же еще, пятнадцать лет… Не со зла, пьяный был…

Через пару минут женщина вернулась. Тяжело плюхнулась на стул, всем своим видом выражая крайнее недовольство. Почти сразу зазвонил телефон.

— Нет. Пробовала. Не соглашается, — резко бросала она в трубку, пока не взорвалась: — Иди и сам разговаривай, если такой умный! Да, воспитала! Сам бы воспитывал, нечего было на диване с пивом лежать! Что мне его теперь, убить, что ли?!

Жаль, не у меня спросила.

28 мая

Как это в «Алхимике»? «Знаки, всюду знаки, следи за знаками…»

Сегодня споткнулась об один, и все мои прежние глупые, наивные идейки полетели вверх тормашками.

Все действительно давно придумано, только мы не хотим это признавать и в который раз силимся изобрести велосипед. А ответ все там же, в «Педагогической поэме». Убирая книжку на полку, наугад открыла страницу и — в самую точку.

После очередной вспышки гнева, едва сдержавшись и не запустив стулом в пацана, издевавшегося над евреями, Макаренко написал: «Я с отвращением и злостью думал о педагогической науке: „Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие блестящие мысли: Песталоцци, Руссо, Наторп, Блонский! Сколько книг, сколько бумаги, сколько славы! А в то же время пустое место, ничего нет, с одним хулиганом нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто ничего нет. Какое-то шарлатанство“».

Представляю, с каким жаром год, да даже полгода назад я доказывала бы обратное! А теперь соглашусь: действительно шарлатанство.