Книга Пэлем Гренвилл Вудхаус. О пользе оптимизма - Александр Ливергант

Плам оживлен, расточает улыбки, шутит, потирая лысину: «Возвращение в Нью-Йорк чем-то похоже на встречу со старой подружкой; она так же хороша, но малость прибавила в весе». Вышедшая в «Doubleday» «Полная луна» получает целый ворох отличных рецензий, о романе в превосходной степени отзываются «New York Times», «New York Sun» и «New York Herald Tribune». «Вознесли до небес!» – писателю всё еще не верится, что он так востребован. Довольна собой и писательская жена: она сняла великолепный пентхаус с садом на крыше на 53-й Ист-стрит, неподалеку от Центрального парка. За этим пентхаусом – нет предела совершенству! – последуют еще несколько; последняя квартира – на Парк-лейн. И всё – на Манхэттене, и всё – рядом с Центральным парком. Тут-то Чудику с его хозяином раздолье!

Вскоре, однако, головокружение от успехов начинает проходить. Из журналов, которые еще совсем недавно «вставали в очередь» за рассказами и романами Вудхауса, поступают отказные письма. В театральном мире тоже новые порядки. Теперь, если хочешь получить контракт на сочинение стихов или пьес для бродвейского мюзикла, надо на свой страх и риск сначала эти стихи и пьесы сочинить, а уж потом театр «по факту» решит, подписывать с тобой контракт или нет. В «Collier’s» и в «Saturday Evening Post» сменилось руководство, и юмористический дар Вудхауса не пришелся ко двору.

«Мы не можем печатать комические рассказы из английской жизни, – объясняет Пламу Бен Хиббз, новый главный редактор «Saturday Evening Post», – когда Англия находится в таком бедственном положении».

«Вся их политика изменилась, – жалуется Вудхаус своему французскому переводчику. – Им теперь нужен реализм, тяжеловесные, серьезные вещи из жизни в болотах Каролины, а на моих английских хлыщей они и смотреть не желают».

Нет, реализм – не для Вудхауса.

«Я никуда не гожусь, если не создаю вымышленных героев, – пишет он Таунэнду 21 ноября 1947 года. – Реальные люди, такие, как в жизни, мне никогда не давались, всегда были неинтересны. А даже если и интересны, то ничего смешного они не делают. Во всяком случае, очень смешного, чтобы на этом можно было построить повествование».

К профессиональным невзгодам прибавились физические. Этель мучается опоясывающим лишаем, Вудхаус – то ли от возраста, то ли от нью-йоркских жары и влажности – страдает от головных и глазных болей. И однажды даже ложится дней на десять в больницу с подозрением на опухоль мозга.

По счастью, в сентябре из Европы возвращаются Болтоны и увозят разболевшихся Вудхаусов к себе на Лонг-Айленд, где Плам, воспрянув, гуляет по пляжу с Чудиком и обсуждает с Гаем возобновление некогда популярного мюзикла «Салли». Обсуждают и театральные мемуары, которые друзья назовут «Приводите девочек» и в которых вымысла будет намного больше, чем правды. А также – постановку комедии «Не слушайте дам» Саши Гитри: Болтон приобрел на нее права. Гитри не скрывал, что во время войны был коллаборационистом, и Вудхаус, наученный горьким опытом, согласился участвовать в постановке только под псевдонимом. Так в театральном мире появилось – правда, ненадолго – новое лицо: Стивен Повис. Ненадолго, ибо комедия Гитри, поставленная на Бродвее в театре «Бут», не протянула и месяца: коллаборационизм в победившей Гитлера Америке был не в моде.

2

К физическим невзгодам прибавились психологические. И у Плама, и у Этель. У Этель, говоря научным языком, развилась (впрочем, всегда была) драмомания, охота к перемене мест. Она не в состоянии усидеть на одном месте, бегает по магазинам, вернисажам, театрам и кинотеатрам, смотрит квартиры (старые ей быстро надоедали), с утра до ночи общается, круг ее знакомых, и без того широкий, разрастается с каждым днем. И Нью-Йорком, который в этот их приезд ей не полюбился, ее путешествия не ограничиваются. Весной 1948 года она отправляется в Европу: сначала в Париж, потом в Англию повидать внуков, и, когда Плам предложил проводить ее до Франции, ехать вместе с мужем отказалась. Вудхаус же, наоборот, предпочитает с места не двигаться, утрачивает интерес к жизни, к людям. О том, что в конце сороковых годов у него развилась самая настоящая депрессия, свидетельствует и то, что писалось о нем, и то, что писал о себе он сам.

Алек Во. Из очерка «Завтрак с Пламом»[85]

«Сколько бы раз мы ни встречались, выглядел он совершенно одинаково… В его манере держаться и говорить не было ничего неожиданного, ничего своеобразного. Он был невесел, не шутил, в том, как он говорил, не было ни капли живости, остроумия. Он не погружался в воспоминания. В его репликах было что-то прямолинейное, безыскусное, однотипное. “Нет, вы только представьте, – говорил он. – «Мальборо» победил «Тонбридж», а «Тонбридж» победил «Аппингем», но «Аппингем» победил «Мальборо». Как вам это нравится?” Мы переходили с предмета на предмет, беседа была вполне оживленной, но говорили ни о чем – я даже не запомнил тему разговора».

Из письма Вудхауса Уильяму Таунэнду, 21 июля 1949 года

«Какие же гнусные нынче времена!.. Вкусы современного американского зрителя мне совершенно непонятны, не укладываются в голове. Я чувствую себя ничуть не старше, чем двадцать лет назад, мне по-прежнему ничего не стоит пройти шесть миль, но вот писать – даже чисто физически – становится всё трудней. И не только потому, что слабеет зрение. Раньше я печатал сразу на машинке, теперь же сначала должен делать заметки карандашом, подолгу просиживаю над чистым листом бумаги».

Из письма Дэнису Маккейлу, 15 апреля 1950 года

«Мне хорошо известны эти пустые, ничем не заполненные дни, когда сама идея сочинительства кажется полным вздором и поневоле думаешь, зачем было вообще за это браться… Вся загвоздка в том, что я с пренебрежением и отвращением отношусь к читательской аудитории. Вот и думаешь: к чему метать бисер перед свиньями?»

Из письма Уильяму Таунэнду, 26 августа 1950 года

«Возникает проблема: пренебречь ли переменами в английской жизни и продолжать писать о Бландингсе и Дживсе, – или же попробовать взяться за что-то современное. В Англии мои устаревшие книги продаются настолько хорошо, что я склонен и дальше писать по старинке. Да, я понимаю, англичанам наверняка осточертело читать о тех временах, когда еще были дворецкие. Но ведь пишут же о крестовых походах – почему же тогда не писать о двадцатых-тридцатых годах?! Я – в тупике».

Из письма Уильяму Таунэнду, 25 декабря 1950 года

«На мою беду, сюжеты у меня не придумываются, и происходит это оттого, что мой мир рассыпается на части, а новый я создать не в состоянии».

Из письма Уильяму Таунэнду, 31 января 1951 года

«Сколько себя помню, у меня это впервые: нечего писать».