Книга Джугафилия и советский статистический эпос - Дмитрий Орешкин

Зачем Сталину (или, допустим, хану Батыю) конкурировать с частным хлебопромышленником в пространстве экономики, где тот заведомо сильней? Гораздо проще закрепить свою начальственную роль в пространстве силы, где крестьянину возразить нечем, кроме обреза. Что при этом произойдет с экономикой? Да ничего особенного. Просто вернется к системе внеэкономического принуждения, как при татаро-монголах. Не за деньги, а из-под палки, увитой кумачом и расписанной прогрессивными лозунгами. Сталину, как верному ленинцу, такой порядок по душе — помогает утверждать пролетарскую диктатуру.

В том же бессмертном докладе «О правом уклоне…» он излагает суть дела предельно четко, практически теми же словами, что и Ленин в 1918 г.: «Маневрирование ценами не может не привести. к ликвидации регулирующей роли государства на рынке и к полному развязыванию мелкобуржуазной стихии».

Что такое маневрирование ценами? Это предложенная правыми уклонистами модель полурыночного регулирования, по умолчанию признающая ограничение тоталитаризма.

Что такое регулирующая роль? Если имеется в виду неограниченное право изымать столько продукта, сколько надо по минимальной цене (в идеале бесплатно), тогда все верно. Маневрирование ценами эту модель действительно убивает. Мало того, что игра цен разрушает вертикальную монополию, — буржуазный конкурент от продажи еще и получает свою прибыль! Следовательно, экономически усиливается — вместе с усилением всей экономики, потому что у нее появляется денежный стимул наращивать производство.

Что такое государство? Если вертикаль, корпорация, «нечто вроде Ордена меченосцев», то есть лично тов. Сталин и его мафия, то замечание справедливо. Если же имеется в виду правовое государство, то есть система институтов, призванная гарантировать права граждан и оптимизировать функционирование хозяйства, — то нет. Такое государство, наоборот, вынуждено подчиниться логике рынка наряду с интересами граждан и по одежке протягивать ножки. От статуса рэкетира, непосредственно изымающего продукцию, оно поднимается (в глазах вождя — опускается!) до позиции рыночного регулятора, готового учитывать права и интересы частных собственников. Что для настоящего вождя, конечно, оскорбительно и недопустимо.

Во вменяемой экономике маневрирование ценами государству только на пользу. Как и маневрирование денежной массой. Так действуют и действовали все развитые страны. Другое дело, что для этого придется сталинские приоритеты перевернуть с головы на ноги и вместо интересов силовой монополии поставить на первое место интересы производителя и потребителя. Но тогда зачем была революция?! Зачем пролетарии горячую кровь проливали?! И, главное, зачем тогда Ленин — Сталин со своими комиссарами?

Мы опять упираемся в пропагандистскую стенку с надписью «очевидность для населения». Что в данном контексте можно перевести как «тотальная пропаганда». Как же без революции, главного события XX века?! Как же без тов. Сталина?! Кто же Гитлера победит и Родину спасет?!

Специфику своих приоритетов тов. Сталин разъясняет в том же докладе про правый уклон, раздел под названием «Пятилетка или двухлетка»:

«Нам нужен ведь не всякий (здесь и далее выделено Сталиным. — Д. О.) рост производительности народного труда. Нам нужен определенный рост производительности народного труда, а именно — такой рост, который обеспечивает систематический перевес социалистического сектора народного хозяйства над сектором капиталистическим. Пятилетний план, забывающий об этой центральной идее, есть не пятилетний план, а пятилетняя чепуха»[75].

Поскольку кулак, как частный производитель и торговец, в действительности эффективней Сталина (и Сталин это признает), для обеспечения «систематического перевеса» ничего не остается, кроме как уничтожить слишком шустрого конкурента. Но тогда СССР вынужден принять на себя два долговременных последствия.

Во-первых, народное хозяйство по умолчанию переводится в коридор меньшей эффективности. Самые толковые и оборотистые операторы уничтожены по политическим соображениям — чтобы не обыграли. Система теряет мобильность и эффективность. Зато приобретает покорность.

Во-вторых, появляется необходимость в постоянной опрессовке информационного пространства. Приходится все надрывней врать в статистике и в газетах, чтобы скрыть нарастающее ухудшение/отставание. Частным проявлением этой нужды служит перманентная истерика о враждебном окружении и внеш-них/внутренних врагах, которая отвлекает население от провалов и обосновывает необходимость содержать корпорацию вертикальных головорезов. Все это вместе называется «мобилизационная экономика».

Разоблачая правого уклониста Рыкова, вождь приоткрывает свой политический приоритет с другого боку:

«Если нет разницы с точки зрения товарооборота между коллективными и неколлективными формами хозяйства, то стоит ли тогда развивать колхозы… стоит ли заниматься трудной задачей преодоления капиталистических элементов в сельском хозяйстве? Ясно, что Рыков взял неправильную установку»[76].

Вот именно — стоит ли «развивать колхозы» и «заниматься трудной задачей преодоления капиталистических элементов»? Особенно если они в экономическом смысле работают лучше тебя? Для Сталина это вообще не вопрос. Как раз ради этого он и пришел со своей стальной волей и железной партией: сломать вменяемый экономический механизм (который неплохо справлялся и без него) и поставить новый, невменяемый. Зато с собою во главе. Вредный для экономики, но полезный для диктатуры.

Через 50 лет Дэн Сяопин ответит на тот же фундаментальный вопрос вполне по-рыковски: «Неважно, какого цвета кошка, лишь бы ловила мышей». Сталина такой подход принципиально не устраивает. Он словом и делом утверждает противоположную мудрость: неважно, как кошка ловит мышей и ловит ли вообще. Важно, чтобы она была красного цвета. Или если совсем без обиняков — чтобы это была сталинская кошка.

Частный случай статистика Немчинова. «Игра в цифири»

В действительности колхозы вместо роста дают предсказуемый провал. Сталин вынужден его маскировать удивительно примитивной ложью. Его риторика рубежа 1920-30-х годов вместо оценки прироста урожайности (какой уж там прирост — урожайность падала) или хотя бы общего объема производства построена на грубой подмене понятий. Это легко увидеть, сравнив его же собственные данные из разных текстов. В мае 1928 г. («На хлебном фронте»[77], беседа со студентами Института красной профессуры) он риторически вопрошает: «Разве это не факт, что мы уже достигли довоенных норм посевных площадей? Да, факт. Разве это не факт, что валовая продукция хлеба уже в прошлом году равнялась довоенной норме производства, т. е. доходила до 5 млрд пудов хлеба? Да, факт».