Книга Министерство справедливости - Лев Гурский

Во втором кармане папки я обнаружил толстую пачку ксерокопированных документов и распечаток статей — их, очевидно, и приносил Левка из музея истории. Около трети бумаг были посвящены первым дням Славной Революции, а две трети — обстоятельствам кончины Дорогина. Я выхватил глазами несколько абзацев: повсюду обсуждалось, была ли смерть президента естественной? К сожалению, среди авторов не оказалось медиков или токсикологов, и не было похоже, что кто-то владеет всей информацией. Результатов государственной экспертизы я не нашел — преобладали догадки и версии. Кое-где на полях бумаг мне опять попались карандашные пометки Левки — уже не восклицательные знаки, а только вопросительные: огромные, как крючки на крупную рыбу.

Я решил, что изучу все это, включая Левкины пометки, потом в своем номере — и отложил бумажки в сторону. Неужели тут больше ничего нет? Ксерокопии, книга, буклет… Может, для братца это и была страховка, но какая-то торопливо-небрежная, словно он не особо верил в печальный исход для себя, а потому не потрудился толком организовать материал, чтобы было хоть что-то понятно постороннему. Дескать, мне некогда, сойдет и так, а если что, разберешься сам. В этом весь Левка — жлоб и сноб.

С досадой я встряхнул папку — и из нее откуда-то на диван выпал полиэтиленовый пакетик, в котором лежал обыкновенный пластмассовый колпачок от шариковой ручки.

Может, вот оно, главное — ради чего я здесь? Раз колпачок спрятан в пакете, то братец, вероятно, подозревал, что на нем могут быть отпечатки. А отпечатки — то же имя…

— …Ничего! — сказал мне Сережа Некрасов четыре часа спустя. Мой друг был главным специалистом МУРа по дактилоскопии и прочим средствам идентификации. — Это поразительно, но вообще ничего. Я прогнал этот большой палец по всем базам — и тем, где у меня есть допуски, и тем, где я пасусь нелегально. Всюду ноль. Такого в реальности не бывает. Это какой-то человек-призрак, Джейсон Борн, профессор Мориарти! Кто-то сильно постарался и убрал все следы. Представляю, какие у него должны быть деньги и связи! Боюсь, этот колпачок, несмотря на отличный отпечаток, в наших условиях не представляет ценности для сыска. Прости, Ром, что не смог тебе помочь…

— Наоборот, — сказал я, — ты мне, Сережа, очень помог. Отсутствие зацепок — это уже зацепка. А главное, я теперь понимаю, что мне остается делать…

Выйдя из здания МУРа, я присел на ближайшую лавочку, достал смартфон, вздохнул и нашел номер, который еще несколько дней назад набирать не собирался.

— Пэт Дэтэктив Эдженси, — услышал я после длинных гудков. А затем ту же фразу мне повторили на чешском: — Агентура про вихледавани звират.

Столько лет прошло, но этот монотонный голос забыть трудно. Я сбросил звонок и вернул смартфон обратно в карман. Некрасов ошибался: каждая вещь может представлять ценность — просто не всякий умеет ее извлечь. Тот, кто сейчас мне ответил, умел.

Глава тридцатая

По официальной версии, зам председателя КГБ СССР Семен Цвигун скончался от острой сердечной недостаточности. По слухам же, он застрелился из наградного оружия, страдая от рака. Но я-то знал, что и первая, и вторая версия — липа. На самом деле Семен Кузьмич стал жертвой роковой случайности, а кто ее устроил — догадайтесь с одного раза.

Правда, генерал армии, куратор второго, третьего, пятого и одиннадцатого управлений, сам был отчасти кузнецом собственного несчастья. В конце концов, именно он наложил последнюю визу, разрешив устроить на нашем подземном уровне это шоу. Исполнители приказа кое-чего не учли: сила весов заметно приросла, а с нею выросла и площадь охвата. Впрочем, главной их глупостью была сама идея в духе Древнего Рима. Цвигун, я уверен, был человеком тщеславным и его грела мысль побыть в роли Цезаря — хотя бы час.

За день до прибытия Семена Кузьмича на наш уровень в моей рекреации выстроили некое подобие арены, оградив ее со всех сторон листами плексигласа и обезопасив амфитеатр двумя слоями металлической сетки. Сама арена была поделена таким же плексигласовым щитом на две части: для меня и для приговоренных. Не знаю, что пообещали кандидатам на убой — то ли «пятнашку» вместо «вышки», то ли помилование вчистую, — но все четверо согласились надеть доспехи гладиаторов, как в фильме про Спартака. Идиоты из обслуги генерала и ко мне подступали с дурацкой римской туникой, но я пригрозил, что объявлю забастовку, и они, обматерив меня, отстали. Все-таки я был в этом шоу главным действующим лицом, которое в день премьеры лучше не злить. С меня даже сняли ошейник и отменили инъекции стимуляторов — что бывало крайне редко.

Представление состояло из двух отделений. В первом я должен был убить тех четверых, а после перерыва — еще одного гостя, особого. Больших угрызений совести я не испытывал.

Негодяи в белых халатах, изучавшие мой феномен, заранее объявили организаторам: фиктивных «шпионов» или диссидентов, обвиненных в измене Родины, на арене быть не должно, — на них весы не отреагируют. Для опыта годились только настоящие душегубы, урки с кровавым послужным списком — те, кто мог и должен был получить по заслугам.

За полчаса до начала мне показали их уголовные дела, с фотографиями жертв. Кадры были так ужасны, что меня едва не вырвало, а весы сработали без паузы, едва только ударил гонг и омерзительная четверка возникла на своей половине арены. Трое, думаю, еще даже не поняли, что их палач — я, как все было кончено. Один споткнулся на ровном месте и сломал позвоночник. Второй разбил голову, запнувшись о ногу первого. Третий подавился языком. Четвертый, самый опытный, пережил остальных секунд на пятьдесят. Он выхватил из-за нагрудника заточку и завертел головой в поисках врага. «Эй!» — я помахал ему. Сработал инстинкт: урка метнул в меня свое оружие, хоть и видел, что между нами есть преграда. Заточка отскочила от плексигласа и бумерангом вернулась к хозяину, угодив острием в сонную артерию. Никогда не думал, что в человеке так много крови. Если она хлещет быстро, смерть от гипоксии не заставит себя ждать…

Обо всех диагнозах я узнал пару минут спустя, когда дело было сделано: двое медиков, выйдя на арену, осмотрели трупы и отчитались перед амфитеатром. Оттуда похлопали, но без большого энтузиазма. Там ждали большего. Четверо приговоренных умерли так скоро, что никто из публики не успел рассмотреть подробности. Ну какое же это зрелище?

Гонг возвестил о перерыве, жмуриков убрали, кровь подтерли. Мне дали кружку воды, а генералу и свите разлили шампанского — я слышал, как хлопнула пробка. Спасибо Семену Кузьмичу: показуха, устроенная ради него, должна помочь нам со Славкой Шерензоном сбежать уже сегодня. План я придумал накануне — как только узнал о пятом, особом госте.

Этот пятый отличался от остальных нечеловеческой силой и жестокостью. Собственно, человеком он и не был. После того, как от инфаркта скончался знаменитый дрессировщик Ходасевич, ручной лев Кайзер, живший у него на правах домашнего любимца, решил застолбить себе место вожака прайда. А когда его не послушались, он истребил почти всю семью Ходасевича — вдову, тещу и трех детей. Уцелел лишь самый маленький, который забился под кровать. В то время я догуливал последние денечки на свободе и, как и все в СССР, узнал о жуткой трагедии из газеты «Известия». Там же писали, что милиционерам пришлось застрелить хищника, — но это, как оказалось, было ложью. Кое-кто в Комитете решил, что живой лев-людоед еще может послужить Родине. Сегодня Кайзеру предстояло погибнуть взаправду — на арене, от моего дара. Ради эффективности мне показали фото растерзанной семьи дрессировщика и сочли, что теперь-то лев обречен на казнь.