Книга Опимия - Рафаэлло Джованьоли

Так он сказал; и, обнажив меч, ведя за собой всего шестьсот человек, вышел за вал и ринулся в бой с ошеломлённым противником. Клином пройдя среди врагов, храбрецы пробились к большому лагерю, а от него, соединившись ещё с тремя тысячами и действуя подобным же образом, они к утру добрались до Канузия[116].

Там уже собрались ещё три тысячи беглецов, среди которых были Публий Корнелий Сципион, Квинт Фабий Максим, Луций Публиций Бибул, Аппий Клавдий Пульхр, Публий Фурий Фил, Луций Цецилий Метелл, все — военные трибуны, а также оптионат Луций Кантилий.

Их радушно приняли и разместили у себя жители города; утром беглецы собрались на Форуме, чтобы обсудить положение. В самый разгар дискуссии вперёд выступил трибун Публий Фурий Фил и объявил, он-де пришёл сказать собравшимся, что веры в Республику больше нет и многие молодые патриции собрались в храме Юпитера, предводительствует ими Луций Цецилий Метелл, они говорят о море, о кораблях, о необходимости покинуть Италию и просить убежище у какого-нибудь дружественного царя[117].

При этих словах Сципион, покраснев, вскочил на ноги и, пока все кричали, кто одобряя, кто осуждая сказанное Филом, крикнул сильным и дрожащим от гнева голосом:

— Здесь не место подобным словам и разглагольствованиям. Действовать надо быстро и смело. Кто хочет спасти Республику, пусть идёт со мной. Вражеский лагерь, видимо, расположен не подле Ганнибала, а там, где вызревают и обсуждаются подобные предложения.

И, обнажив меч, он пошёл быстрым шагом вместе с Фабием, Бибулом, Аппием Клавдием, Кантилием и ещё со многими другими к храму Юпитера, где Метелл совещался с семью или восемью десятками юношей из патрицианских фамилий.

— Я клянусь, — сказал возбуждённо, но уверенно Сципион, входя в храм, — клянусь, что не брошу в беде государство народа римского и не потерплю, чтобы бросил его другой римский гражданин. Если я умышленно лгу, пусть Юпитер Всеблагой Величайший погубит злой гибелью меня, мой дом, моё семейство, моё состояние. Я требую, Луций Цецилий, чтобы ты и все, кто присутствует здесь, поклялись этой же клятвой; на того, кто не поклянётся, подъят мой меч[118].

Ошеломлённые этими словами, воодушевлённые глубокой верой говорившего, собравшиеся на совет юноши устыдились собственной слабости, поклялись умереть за Рим и провозгласили своим вождём Сципиона.

День спустя Сципион навёл порядок среди беглецов; в тот же день он узнал, что консул Гай Теренций Варрон находится в Венузии, имея при себе ещё четыре тысячи уцелевших, пеших и конных; местными жителями он был принят очень добросердечно и с огромной любовью. Сципион послал к нему письмо, сообщив о том, что он собрал в Канузии четыре тысячи беглецов, всех их он передаёт в распоряжение консула, которого по-прежнему признает верховным вождём и первым магистратом Рима: если консул отдаст какие-нибудь распоряжения, Сципион будет повиноваться.

Варрон, узнав эту новость, выступил из Венузии со своими четырьмя тысячами солдат и, прибыв в Канузий, объединил их с беглецами, собравшимися в этом городе. Образовавшееся войско он разделил на два легиона и стал ждать развития событий.

Тем временем Ганнибал окружил оба римских лагеря под Каннами и пленил десять тысяч солдат по договору, предусматривающему право выкупа.

А Варрон, вызвав к себе Луция Каптилия, приказал ему срочно отправляться в Рим и передать сенату его письма, в которых он решительно и без умолчаний, но и без пугающих крайностей правдиво рассказал о сокрушительном поражении римских войск.

Когда Кантилий садился на коня, Варрон, окружённый Сципионом, Аппием Клавдием, Публием Филом и многими другими, стоял на главной площади Канузия бледный, нахмурившийся и — хотя из почтения к дисциплине пытался не показать этого — опечаленный и подавленный.

Все собравшиеся просили Кантилия дать о них весточку семьям.

И Варрон тоже сказал ему грустно:

— Жене моей скажи, что я скорее неудачлив, чем виноват; боги знают, что я отдал бы всю свою кровь, дабы только спасти родину от столь страшной беды.

Говорил он взволнованно и сквозь слёзы.

— Не терзай себя, о, консул, больше, чем надо, — сказал ему Публий Корнелий Сципион, — если кто и виноват в случившемся, то все мы. За исключением Фабия Максима Веррукоза, Павла Эмилия и Сервилия Темина, все мы хотели битвы... Все мы виновны.

Варрон сжал руку Сципиона. Глаза его наполнились слезами, на губах появилась печальная улыбка; на несколько секунд он задержался с ответом, потому что сильное волнение мешало ему говорить; потом он сказал:

— Ты милостив, о, храбрейший юноша... Может быть, ты и прав. Но сколько же людей будет жить с моей жалкой славой?..

И он закрыл лицо ладонями, чтобы окружающие не видели, как он плачет.

А Кантилий, попрощавшись со всеми друзьями, галопом поскакал в Рим.

Глава VII
Подвиги Агастабала и храбрость Муссидии

Со дня злосчастной битвы при Каннах прошло пятнадцать дней, а Рим ещё не оправился полностью от горя, ужаса и отчаяния, которые вызвала в его стенах весть о сокрушительном поражении.

С самого первого, ещё расплывчатого сообщения, беспорядочного и лишённого подробностей, душами горожан овладело уныние. Сенат объявил непрерывное заседание. Женщины, растрёпанные, в траурных одеждах, заплаканные и завывающие, спешили из одного храма в другой, приносили дары, совершали жертвоприношения, жгли благовония, умоляли богов, чтобы смягчить горечь события, которого они боялись и о котором их известили. Каждая просила, чтобы по крайней мере её сын или муж уцелел в этой новой беде, посланной на город, верно, гневом небес.

Неуверенность, бывшая хуже любого несчастья, истомила до бледности, до безумия горожан, которые целыми днями скитались по улицам, бродили то туда, то сюда, не зная зачем; от курии и форума они брели к городским воротам, а от ворот возвращались на Форум, к курии, расспрашивая один другого, но не получая ответа[119].

И в сумятице этой тревоги, этих воплей глаза всех сенаторов обратились к одному человеку — Фабию Максиму, а тот, спокойный, хотя и грустный да задумчивый, доверчивый, невозмутимый, обладал чем-то особенным в широте мышления и душевной твёрдости, что во времена, когда, казалось бы, не следовало опасаться никакого зла, он был неуверенным в себе и боязливым; когда же у каждого душа приходила а смятение от ужасных общих бед, он один ходил по городу спокойно и с ясным лицом, пользовался словами, полными человеколюбия и благоволения, ободряя, утешая, успокаивая сограждан[120].