Книга Дело № 113 - Эмиль Габорио

— Я требую этого, Рауль. Необходимо, чтобы в три месяца ты истощил все источники у этих двух женщин — понимаешь? — все! Необходимо, чтобы ты пустил их по миру, чтобы в эти три месяца они были разорены абсолютно, чтобы они остались без копейки, без малейшей драгоценности, без всего!

— И тебе не жалко этих несчастных женщин?

— Это необходимо. В тот день, когда ты поставишь госпожу Фовель и ее племянницу на край пропасти и когда они увидят всю ее глубину, — вот тут-то я и явлюсь. И когда они будут считать себя навеки погибшими, я их спасу. Я разыграю перед ними очень милую сцену, и это тронет Мадлену. Она меня ненавидит, тем лучше! Но когда она увидит, когда ей будет доказано, что я хочу именно ее, а не ее деньги, она перестанет меня презирать. Нет такой женщины, которую не тронула бы чья бы то ни было привязанность, а привязанность извиняет все. Я не говорю, что она меня полюбит, но она отдастся мне без сопротивления. А это все, чего я желаю.

Рауль молчал, пораженный таким цинизмом и такой холодной развращенностью своего дядюшки.

— Ты, конечно, добьешься своего, дядя, — сказал он, — но между тобой и Мадленой всегда будет стоять обожаемый кассир Проспер, а если и не он, то воспоминание о нем.

Луи нехорошо улыбнулся.

— Проспер, — отвечал он, бросив сигару, которая уже потухла, — меня беспокоит столько же, сколько и вот эта дрянь…

— Она его любит.

— Тем хуже для него. Через полгода она уже не будет его любить. Уже теперь он уронил себя морально. А в ту минуту, когда я добьюсь своего, я уничтожу его. Ах, когда я почувствую в своей руке трепет руки Мадлены, когда я услышу вдруг у себя на лбу ее дыхание от поцелуя, — весь мир не отнимет ее у меня! И горе тому, кто станет тогда у меня поперек пути! Проспер меня стесняет, и я его уничтожу. С твоей помощью я втащу его в такую тину, что он позабудет даже и думать о Мадлене.

Тон Луи выражал такую ненависть, такое безграничное желание мстить, что Рауль испугался не на шутку и задумался.

— Ты, кажется, готовишь для меня отвратительную роль, — сказал он спустя некоторое время.

— У моего племянника, кажется, заговорила совесть? — спросил Кламеран насмешливо.

— Совесть?… Не совсем… но признаюсь…

— Как? На попятный двор? А ну-ка предположи, куда ты денешься, если госпожа Фовель вдруг завтра умрет? В глубоком трауре ты, значит, пойдешь клянчить пособие у ее вдовца?

Рауль с гневом прервал его.

— Оставь! — сказал он. — Я вовсе не ухожу на попятный двор. Если я возражаю, так только потому, что хочу прежде всего указать тебе, какой подлости ты от меня требуешь, а затем уже доказать, что без меня ты обойтись не можешь.

— Я и не говорю, что могу.

— Но какое же я получу вознаграждение, почтенный дядюшка? Что ты можешь предложить мне в случае успеха? И что, если мы сядем на мели?

— Как я уже сказал тебе, ты получишь двадцать пять тысяч ливров годового дохода, и все, что я получу в приданое за Мадленой, будет твое.

— Согласен. А в чем будут состоять гарантии?

— Чего ты боишься? — спросил Кламеран.

— Всего, — отвечал Рауль. — У кого я должен искать защиты, если ты меня надуешь? У этого вот кинжала? Нет, благодарю покорно! Твоя шкура мне обойдется дороже, чем шкура честного человека.

Наконец после долгой беседы они сговорились: все было улажено к общему удовольствию, и они расстались, крепко пожав друг другу руки.

Увы! Госпожа Фовель и ее племянница не замедлили почувствовать на себе всю горечь этого соглашения.

Все случилось именно так, как предвидел и желал Луи Кламеран.

В ту самую минуту, когда госпожа Фовель собиралась уже вздохнуть свободно, поведение Рауля сразу изменилось. Его мотовство вспыхнуло еще с большей силой.

До этого времени госпожа Фовель еще могла себя спрашивать: «Куда он тратит деньги, которые я ему даю?» Теперь уж она не могла задавать себе и этого вопроса: Рауль относился к ней с большой теплотой.

Он показывался повсюду, одевался по самой последней моде, его стали видеть на первых представлениях за кулисами, он приезжал на бега в карете, запряженной четверкой лошадей.

И никогда еще он не требовал денег так настойчиво, так жестко, как теперь. И госпожа Фовель не находила защиты против этих чудовищных и частых трат.

Скоро все дозволенные источники у госпожи Фовель и ее племянницы иссякли.

В один месяц негодяй расточил все, что только они успели сэкономить. Тогда они обратились ко всем неблаговидным приемам, употребляемым теми женщинами, тайные издержки которых служат началом разорения семей. Они стали наживать деньги на самых позорных экономиях. Они заставляли дожидаться поставщиков, брали на книжку. Затем они стали завышать счета на те покупки, что тратили на самих себя. Они стали выдумывать такие наряды, что даже господин Фовель с улыбкой им как-то сказал:

— Да вы становитесь, мадам, завзятыми кокетками!

Несчастные женщины! Они уже целые месяцы ничего для себя не покупали, они жили только остатками от прежнего величия, переделывали старые платья, сгибаясь под теми требованиями, которые предъявляло к ним их общественное положение.

Более рассудительная, чем тетка, Мадлена уже предвидела не без страха, что скоро должен настать момент, когда придется ответить «нет» и все откроется наружу.

Но она молчала. Деликатность заставляла ее скрывать все свои предположения.

И день этот настал. Мадлена и ее тетка оказались лишенными всего, что имели.

Накануне у госпожи Фовель собрались гости к обеду, и нечего было дать повару на покупку провизии.

Пришел в этот день и Рауль. Никогда еще он не был в таком затруднении. Во что бы то ни стало ему нужны были десять тысяч франков. Он не хотел ждать и был ужасен и безжалостен.

— Но у меня уже вовсе нет ничего, несчастный! — возразила ему госпожа Фовель в отчаянии. — Ни одного сантима! Ты взял уже все. У меня остаются только драгоценности. Если они тебе нужны — бери уж и их!

— Давай! — отвечал он озверевшим голосом. — Я снесу их в ссудную кассу!

Госпожа Фовель вынесла ему футляр с бриллиантами. Их подарил ей ее муж, когда, подведя итог, узнал, что он уже миллионер.

И одна за другой драгоценности госпожи Фовель последовали за этими бриллиантами, и, когда не хватило и их, Рауль, принялся и за бриллианты Мадлены.

Чтобы защищаться от ополчившихся против нее негодяев, госпоже Фовель оставались одни только слезы и молитвы. Но этого было мало.

Эти возмутительные вымогательства доходили до того, что даже сам Рауль возмущался, волновался и испытывал ужас и отвращение.

— У меня положительно переворачивается сердце, — говорил он своему дяде, — я начинаю терять терпение. Добро бы сражаться с равным врагом, с оружием в руках, а то истязать этих несчастных женщин, которых любишь, — нет, слуга покорный!