Книга Серебряный меридиан - Флора Олломоуц

— «Усилия любви» не бывают напрасными. Я знаю. Я это знаю, — и добавил. — Чтобы твоим стихам жилось чуть веселее, добавь к ним и те мои, что я писал тебе.

Виола утерла слезы и улыбнулась.

— Они уже там.

Они долго стояли на коленях, молча, обнявшись.

— Не суждено мне, видно, хранить тайны, — вздохнула она.

— От кого угодно, только не от меня.

— Ты заметно повзрослел в последнее время, — сказала она.

— С чего бы это?

Он смотрел на нее с улыбкой, рожденной печалью сочувствия и просветлевшей утешением.

Ночью он написал:

Как в зеркало, глядясь в твои черты, Я самому себе кажусь моложе. Мне молодое сердце даришь ты, И я тебе свое вручаю тоже.

Одна судьба у наших двух сердец: Замрет мое — и твоему конец![88].

Покидая дом, Виола перебрала все, что было связано с Ричардом — исписанные его рукой таблицы и страницы. Расставаясь с ними, целуя каждую на прощание, как если бы целовала его руки, она сожгла все до единой.

Так долго бы не сохранился воск Твоих таблиц — подарок твой напрасный. Нет, любящее сердце, чуткий мозг Полнее сберегут твой лик прекрасный.

Кто должен памятку любви хранить, Тому способна память изменить![89].

На рассвете «Слуги Ее Величества королевы» пустились в путь. Виола улыбалась. Уилл улыбался. Они подставляли лица ветру, они вглядывались в перспективу утоптанной дороги и в привольные дали по обеим ее сторонам. Они были свободны.

Уильям представил Виолу труппе. Он заранее обсудил условия ее пребывания в их сообществе и получил согласие. Кроме того, договорился и получил уверения в том, что ни одна душа вне театра не будет знать, что она его сестра, а не брат. В этой тесной компании очень близких друг другу и по духу, и по образу жизни людей, пол Виолы невозможно было бы скрыть, в отличие от тех, кому незачем было знать подробности их жизни. У них, привыкших к лицедейству, переодеванию и смене масок, одежда Виолы, ее решимость пуститься в путешествие вместе с братом, не вызвали удивления. Да и клинок Уилла всегда был при нем. Умения драться ему было не занимать, и при необходимости он всех расставит по местам.

На первом же привале Виола разговорилась с девушками, сопровождавшими труппу, — Розмари, Дороти, Элизабет и Энни. Деревенские девчонки, которым в разное время так же не повезло с женихами, как когда-то Энн Хэтэуэй с Джорджем, из-за чего они вынуждены были покинуть родные места. Разными путями они нашли свое место, обслуживая театральную компанию. Помимо стирки, шитья, стряпни и болтовни, девушки оказывали и иные любезности. Появление Виолы стало для них новостью.

— Ты кто будешь? — спросила Энни.

— Виола.

— Кажется, я тебя уже где-то видела.

— Видела, — кивнула Виола. — Вон я стою.

Она указала на Уильяма, который разговаривал с мужчинами.

Энни внимательно присмотрелась к обоим.

— И то! Вы, значит, двойня?

— Да.

— Занятно.

— Ну, не всех это занимает. Вот забавляет многих.

— Ты гляди-ка, говорит, что твой Тарлтон. Ну и что же ты?

— Это с какой стороны посмотреть.

— Ну, ты — чистый Тарлтон!

— Лучше расскажите о себе. Вы всегда с ними?

— А как же? Само собой. Куда ж они без нас, — засмеялась Энни.

— Да уж, подходим мы им, как никто лучше, — добавила Элиза. — А что?

— Просто интересно.

— Секретов тут нет — хватай того, кто поздоровее и держи. Дело не мудреное. Что твой чертополох. Цепляешься к штанам и едешь. Лишь бы на месте не сидеть.

— Да, верно, — согласилась Виола. — Лишь бы на месте не сидеть.

— А брат твой хорош.

— Безмерно!

Не трудно было заметить интерес, с каким Элиза посматривала на Уилла. Виола про себя улыбнулась. Девушка была миленькой — небольшого роста, хорошо сложена, ей было от силы лет шестнадцать. Ну что ж, верно, недолго этому цветку томиться в ожидании. Действительно — «всяк выбирает по себе». Впрочем, Уилл не спешил пускаться в новые любовные приключения. Его захватила дорога — новые впечатления, возможность свободно и независимо жить рядом с удивительными людьми. Это была особая порода. Кто-то имел семью и детей, неженатые обзаводились подружками, но все по сути были бродягами. Кочевая жизнь, отсутствие мало-мальских удобств и, тем более, комфорта, а порой крыши над головой и еды, были им не в тягость. Главным в жизни всех этих особых существ была сцена. Она давала им возможность на время, в течение представления, быть теми, кем они хотели быть. Тихим и робким — смелыми и сильными. Молчунам — веселыми балагурами. Тугодумам — ловкими пройдохами. Таящим свои влечения — преображаться в женщин — то в кротких и нежных, то в злобных фурий или беспощадных убийц. Смех, слезы, любовь, счастье — все было на сцене, все, чего им не додавала жизнь за стенами театра. Эти сообщества были отдельным, ни на что не похожим миром, со своими правилами и устройством. В нем оставался только свой по природе и духу Случайные люди отпадали быстро. Труппа переезжала из города в город. Это были месяцы настоящего счастья. Уилл играл в пьесах и сам много писал. Дома от этого занятия его отвлекало все. Жизнь для него стала игрой, игра — настоящей жизнью.

Вот, обрела душа моя простор; Не надо рваться ей к дверям и окнам. Такой во мне палящий летний зной… [90].

При переездах часто приходилось останавливаться на ночлег под открытым небом.

Уильям и Виола особенно любили такие привалы. Столько красоты, столько чудес в природе было вокруг. Однажды утром он, подперев щеку ладонью, сидел на ступенях повозки. Не отрываясь, он смотрел на ели, орешник, березы и капли дождя на их фоне.

— Любуешься? — окликнула его Виола с порожка соседнего фургона.

— Запоминаю, — ответил он.

— Я тоже.

Она смотрела на небо и думала о силах природы, непрерывно меняющих сцены. Вечно. Ни одна не повторилась со дня творения.

Бывает иногда, Что облако вдруг примет вид дракона, Что пар сгустившийся напоминает Медведя, льва иль крепостную стену, Нависшую скалу иль горный кряж, Иль синеватый мыс, поросший лесом…

Перед тобою — конь, и вдруг мгновенно Он в облаках теряет очертанья И, как вода в воде, неразличим…[91].

Мысли в голове улеглись, но душа не успокоилась. Это беспокойство было для нее давно знакомой ревностью к щедротам Творения. Если бы она могла, если бы она только могла найти слова и описать все это. Но людям это не под силу. Творец создал мир таким многоликим. Жажду всему дать имя и заключить, как в сокровищницу, в слова — чтобы ничто не исчезало, не уходило стремительно в прошлое — утолить невозможно. Нельзя «превзойти природу, подражая ей в совершенстве»[92].