Книга Мистика русского православия - Роман Багдасаров

_227

совершающееся в нем по благодати Христовой изменение», — писал преп. Нил Синайский. Ещё резче о модели поведения посвящаемого в таинство христианской веры выразился свт. Василий Великий. По его мнению, тот «вовсе не должен иметь заботы о своей жизни и смерти». Результатом такого «делания» является приобретение «великой веры ведения» (преп. Исаак Сирин, св. Петр Дамаскин): «После “делания” рождается в нас великая вера ведения, о которой Господь сказал: если бы вы имели веру с зерно горчичное» (Лк. 17: 6). «Иная есть общая вера православных, то есть правые догматы о Боге и Его творениях мысленных и чувственных, как, по благодати Божией, приняла Святая Соборная Церковь, и иная — ведения, то есть познания, которая отнюдь не противится родившей ее, но обыкновенно ещё более её утверждает».

К пониманию природы этой веры вплотную подошел Дмитрий Яворницкий, когда сделал вывод, что «жизнь запорожского казака — своего рода аскетизм, до которого он дошел опытом, а не заимствовал извне». Однако тайну зарождения в казацкой среде «непосредственной веры», которую Эвола назовет позднее «верой с опытом», никому пока не посчастливилось раскрыть. Большинство исследователей упускают из виду, что война под клейнодами Сичи воспринималась казаками как высшая мера в исполнении заповедей Христовых, следование путем Любви. «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя» (Ин. 15: 13). Да — в леденящем ужасе, который наводили характерники, за ними самими больше не ощущалось никакого страха: ни человеческого, ни смертного, ни Божьего. Ибо «совершенная любовь изгоняет страх». На это способна лишь Amor, а не Caritas или Deliciae99.

Адаптацию иноческого учения о «вере ведения» применительно к воинскому братству Низа представляется правильным отнести на счет старцев Афонской Горы (крупнейшего центра православной аскезы), связь с которой не прерывалась и в годы пребывания Сичи на зем-

228 _

лях крымского хана. Прочный симбиоз между рыцарскими и монашескими орденами издавна существовал в Европе: госпитальеры и цистерцианцы, храмовники и бернардинцы и т. д.

За порогом страха

В XVII и особенно XVIII веке рыцарское подвижничество все менее приветствовалось теми категориями населения, которые, как принято выражаться, шли «широкой стезей» профанной религиозности, не углубляясь в мистический опыт христианства, или для тех церковных деятелей, которые возлагали надежды исключительно на абсолютистскую форму правления. «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может. Ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его?» (1 Кор. 2: 14–16).

При этом народное творчество, благодаря отсутствию в жизни казака меркантильной озабоченности, рисует её тяжелой, полной трагизма, но вместе с тем возвышенной и почетной. Такая характеристика близка к восприятию образа монашества.

Если занятием чернецов считалась молитва, то у сичевиков её заменяла битва. «В мире жить никогда не хощут, — замечает на сей счет летопись Григория Грабянки, — но егда в земле их мир оглашен будет, то самовольно идут на помощь иным царствам, и мал1я ради корысти великую нужду подшмут, море перепливати дерзают в еднодревских суднах». Для молодца, озабоченного стяжанием удали, война превращалась в насущную потребность. «Козаку воевать — соловью петь»; «козаку воевать — чинить Промысел».

Мотивация такого поведения однородна с рыцарским Quetes100, когда ни к чему дорожить головой, коли:

Не сьогодш, так завтра поляже вона,

Як у степу од eimpy трава,

Песнь победы. Гравюра с картины Юзефа Брандта. 1870-е

А слава не вмре, не поляже,

Всьому ceimy рыцарство козацьке розкаже.

Та козацька слава,

Що по всьому ceimy дивом стала,

Що по всьому ceimy степом розляглася-простяглася,

А та по всьому ceimy луговым гомоном роздалася,

Туреччини та татарщины добрым лихом знати далася,

Та й ляхам-ворогам на спис оддалася.

Излюбленный объект иронии казачьих поговорок — собственная гибель: «Ум1в шарпати, ушв i вмерти, не скиглячи», «От казали, неначе воно боляче, як шкуру з живого чоловжа здирають, а воно мов комашня кусае».

Богословие пира

Уклад жизни казаков в мирные дни также имел немало «характерных» черт. Сугубое молодечество выказывалось в широком, неудержимом разгуле. Религиозно-исторический императив бражничества — позиция Владимира-Крестителя: «Руси есть веселие питье», а запорожцы

230 _

подчеркивали всегда свою руськую (т. е. дружинно-аристократическую) принадлежность. В германо-скандинавской, славяно-фракийской мифологиях прослеживается взаимозависимость между сражением и пиршеством (образная система Вальхаллы, стенописи Казанлыкской гробницы101, строки о «кровавом вине» в «Слове о полку Игореве» и т. д.).

Такое отношение служило полемической корреляцией к официальной трактовке опьянения, которое в обществе XVI–XVIII веков все чаще приравнивалось к пороку пьянства. Зато в XII–XIII столетиях высказывание св. Владимира о «питии» включали в состав летописных паремий102 и декламировали в храмах. Виноградная лоза и связанная с ней мистериальность давно вошли в знаковую систему христианства. Исходя из двуединства евхаристии, к ним присоединялся хлебный колос. Но трудность подстерегала богословов, когда они приближались к осмыслению получаемых на основе зерна напитков. И если пиву повезло больше103, то продукт хлебной перегонки, водка, либо совершенно игнорировалась как метафизический символ, либо использовалась как отрицательный пример в нравоучениях.