Книга Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - Мария Романова

Затем, уставшие от долгой ходьбы по глубокому, набухшему влагой снегу, мы вернулись в больницу на тех же повозках, которые везли гробы.

Глава 19

Распад

Только тогда, когда я ненадолго возвращалась во внешний мир, далекий от войны, я по-настоящему почувствовала себя подавленной. В нем все без исключения жаловались, критиковали, ужасались. И все это было проявлением слабости, бессилия. Неудачно выбранный курс внутренней политики был не только причиной, но казалось, и оправданием, основанием для бездействия. Я всегда с радостью возвращалась в свою больницу или в дом своего отца в Царском Селе.

По крайней мере, казалось, что его поддерживают мужество, мудрость и умение абстрактно мыслить. Настроения толпы оставляли его равнодушным. Он внимательно следил, хотя и не без волнения, за разворачивающимися событиями и за изменившейся психологией при дворе. Императрица полностью посвятила себя заботе о раненых; император совершал бесконечные поездки на фронт. Их популярность в народе падала, в то время как влияние Распутина росло, и волны слухов о них распространялись все шире с каждым днем. Все эти сплетни способствовали популярности Распутина, особенно в глазах нечестных людей, которые стремились с его помощью получить важные государственные посты.

Императрицу критиковали со всех сторон и постоянно обвиняли – совершенно несправедливо – в том, что она хочет сепаратного мира.

Моя тетя Элла, сестра императрицы, также подвергалась непрекращающимся нападкам. Во время антигерманских демонстраций в Москве перед ее монастырем собралась толпа, которая выкрикивала оскорбления и угрозы.

Эти новости, когда я узнала их, впервые, как мне кажется, заставили меня серьезно задуматься о своеобразной неустойчивости общественного мнения в России. В Швеции, размышляла я, настроение толпы всегда развивалось в какой-то мере в соответствии со здравым смыслом, не поддаваясь только инстинктивному недоверию к правящему классу, которое здесь было очевидным. Жизнь моей тети, ее работа, ее лояльность были очевидны для всей Москвы. Она прожила здесь много лет, все знали ее в лицо. Она сделала очень много добра, ее благодеяниям не было числа, некоторые из них носили общественный характер. И почти до самого момента этого страшного всплеска ненависти толпы она была объектом всеобщего уважения и воодушевления.

Но русские по самой своей природе, видимо, быстро переходят от восторга к полному унынию и недоверию. Они предаются своим настроениям совершенно искренне и до конца, абсолютно забывая о своих вчерашних чувствах. Они не усматривают никакой непоследовательности в таком поведении, а если и видят, то охотно находят оправдания. Неисправимые пессимисты, они на самом деле не любят смотреть вперед с надеждой и предпочитают не ждать от будущего ничего, кроме бед. Подняться, бороться, предотвратить беду кажется им таким трудным делом, что все усилия представляются тщетными; и, замирая в бездействии, они со слезами ожидают, пока все дурные предчувствия оправдаются. Энергичные действия, сопротивление судьбе, кроме того, едва ли оставили бы им достаточно времени для их излюбленного времяпрепровождения: разговоров, анализа, критики.

За эти несколько месяцев войны общественное настроение полностью изменилось. Энтузиазм исчез; казалось, нет больше порыва объединиться для одного общего дела. Воодушевление, которое вначале двигало нами, иссякло.

Наша движущая сила – огромная проржавевшая машина русской государственной жизни – работала на высоких оборотах, но ее никогда не чинили и даже не смазывали. И теперь, когда она разваливалась, никто не знал, что делать.

Самые опытные и пользовавшиеся наибольшим доверием лидеры ничего не предпринимали и зловеще качали головами. Более молодые люди, малосведущие, но исполненные надежд, торопливо прилаживали новые рычаги или старались заменить старые колеса новыми. Но бесполезно; двигатель был слишком стар, он разваливался на куски.

Российскую промышленность возглавляли московские предприниматели, которые видели неспособность старого государственного механизма соответствовать современным требованиям. В начале того лета они предложили последовать примеру Запада и мобилизоваться для объединенных действий. Но и на это тоже было мало надежды. Что могли наши мануфактуры, находившиеся в зачаточном состоянии! Испытывая недостаток в технике, мы вынуждены были бросить в огонь войны человеческие ресурсы, и такие огромные, что равновесие в стране было поколеблено.

В какой-то момент блеснул луч надежды на более взвешенное отношение со стороны главы правительства. Пост обер-прокурора Синода был передан Самарину, умному и образованному человеку, пользовавшемуся всеобщим уважением и к тому же сердцем и душой преданному самодержавию. По настоянию Самарина, которого на этот раз терпеливо выслушали, Распутина отправили домой в Сибирь. Более того, был сформирован новый, более либеральный кабинет министров и созвана Дума.

Но наши военные неудачи продолжались, мы несли ошеломляющие потери. Солдаты шли в атаку без винтовок, а у артиллерии не было боеприпасов.

Когда, наконец, пришло донесение о падении Варшавы, Дума открыто обсудила ситуацию на фронтах и обвинила командование в тактической безграмотности и общей некомпетентности.

Так как штаб фронта находился в Пскове, я всегда имела точную информацию относительно степени наших военных неудач, а слухи о внутренних разногласиях властей, которые достигали нашей провинции, мне казались вдвойне удручающими; оттого что были такими неясными, их невозможно было проверить. Например, мы вновь и вновь слышали, что император намеревается взять на себя верховное командование всеми армиями. Говорили, что к этому шагу его побуждали императрица и Распутин, ненавидевший великого князя Николая, который был тогда командующим, и подозревавший его в чрезмерных амбициях.

Распутин, снова вернувшийся ко двору, впервые подвергся нападкам прессы, хоть и завуалированным. Среди тех, кто находился ближе всех к трону во времена, предшествующие фактическому правлению Распутина, весть об этом его последнем совете вызвала особенные опасения. Каким бы полезным поступком ни оказалось для императора его решение вступить в игру, это, по всей вероятности, дало бы лишь кратковременный эффект, который обошелся бы в результате слишком дорого. Возлагая на себя непосредственное командование, император брал на себя и прямую ответственность за каждое поражение в будущем, и каждый новый критический отзыв становился бы прямым ударом по его престижу.

В сложившейся ситуации поведение двора становилось все более непонятным. Все их мысли и поступки стали туманны и необъяснимы. Например, императрица пожелала узнать мнение Палеолога, посла Франции, о ее плане послать своего мужа на фронт. Она знала, что мой отец и его жена были в дружеских отношениях с Палеологом, поэтому она попросила их дать в его честь обед и отправила туда свою советницу мадам Вырубову. Мадам Вырубова была по-своему искренне и бескорыстно предана императрице, но из-за своей ограниченности вообще и слепого поклонения Распутину в частности она не вызывала уважения. Господин Палеолог был ошеломлен тем, что такая важная миссия была возложена на такую глупую женщину Он дипломатично сказал ей, что, видимо, уже слишком поздно и бесполезно давать какой-либо совет со стороны, не соответствующий ожиданиям. Запинаясь, она повторила одну за другой его гладкие фразы и сказала, что постарается передать императрице все, что он сказал. Эта беседа произошла 2 сентября 1915 года.