Книга Первая императрица России - Михаил Кожемякин

А что она, Евдокия, в девичестве Лопухина, а ныне – царица русская, ему, свет Петруше, сказала, что он так осерчал? Всего только попеняла, нежно так, по-бабьи, что он трубкой этой поганой воздух портит, а в старину, при царе Михаиле Федоровиче, первом из Романовых, за куренье табаку богопротивного смертной казнью казнили. И, стало быть, негоже Петру Алексеевичу, государю православному, святой Руси владыке, изо рта своего драгоценного бесовский дым пускать… Как сказала это, так он и разгневался, надежа-государь! На подушку, райскими птицами расшитую, прилечь с женой не захотел, даже не обнял! Дурой ее, Евдокию, назвал – и прочь пошел…

Она тогда к матушке-царице, Наталье Кирилловне, побежала – печаль свою излить да думы тяжкие развеять. Но Петр Алексеевич ходил быстро, споро. Он, видно, пока Евдокия с мыслями собиралась, успел у царицы побывать. Так что матушка Наталья Кирилловна Дуню слушать не стала. Сказала сердито:

– Ах, Дуня, Дуня… Дура ты дура, прости Господи! Что ж ты мужу угодить не умеешь? Ну курит Петруша трубку немецкую, тебе-то какое дело? Твое дело бабье – знай терпи! А ты мужа поучать вздумала… Сама виновата… Сиди вот одна да плачь!.

Евдокия обиделась крепко, что второй раз за день дурой ее назвали, и царице сказала так:

– Куренье – дело богопротивное и русскому царю не подобает… Ежели Петр Алексеевич забыл, что он – русский царь, так я, Евдокия, еще помню, что царицей называюсь! – Тут Наталья Кирилловна крепко осерчала и книжку, что читала, как Дуня к ней вошла, на пол бросила.

Евдокия книжицу подняла, царице подала и удивилась даже. Странная книжица! Не Святое Писание и не Псалтырь, а так, буковки басурманские… Может, немецкие, а может, и аглицкие… Верно, значит, про царицу Наталью говорят, что она в доме покойного боярина Артамона Сергеевича Матвеева вольно жила и по-аглицки читать выучилась. Ох, срам-то какой! Какова мать, таков и сын… Лютеры, как есть – лютеры! Что им Святая Русь?!

Царица Наталья ей, Дуне, так ответила:

– Ты, Дуня, наследника родила, Алешеньку, за то тебе от всей Руси – низкий поклон! Но ежели Петрушу гневить будешь, то он не посмотрит, что ты – мать наследника и жена ему верная, и в дальний монастырь тебя отправит, на постриг! Такой судьбы себе хочешь, упрямица?

Дуня зарыдала в голос, в ноги к царице бросилась, в платье ее лицом уткнулась, точно к матушке родимой прильнула. Думала, пожалеет ее царица, перед сыном своим за нее заступится!

Наталья и вправду разжалобилась, невестку с пола подняла, рядом с собой усадила. По голове Дуню погладила, а потом сказала:

– Хочешь, научу тебя, как с Петрушей себя держать, чтобы снова ему понравиться?

А Евдокия ей в ответ:

– Да я и не нравилась ему никогда, царица-матушка!

– Как же вы сына родили, глупая?

– А вот так… После венчания и пира свадебного государь в спаленку ко мне вошел, я сижу на постели, ни жива ни мертва, как невесте и подобает… На лице – румянец полыхает, глаза от стыда опустила и дрожу, как лист древесный, когда дождь идет… Петр Алексеевич усмехнулся, щекой резко так дернул и спрашивает: «Ты что меня боишься, Дуня? Иль я урод какой, чудище лесное?».

– Что ж ты ему ответила, бедная? – с усмешкой спросила царица Наталья.

Бойкая, живая нравом, умная Наталья Кирилловна почувствовала всю странность и фальшь этой сцены. Любящая жена дрожит от страха, увидев в своей спальне любимого мужа. Хоть бы улыбнулась Петруше, дурища! Впрочем, оно и понятно, новобрачные до свадьбы общались мало, а Дуня была нраву трепетного, воспитания – старого, московского. Видно, весь век свой девичий в светелке просидела, к гостям и носу не казала, а мужчин только в окошко видела!

И научил ее, видно, батюшка, что перед мужем трепетать надобно, а не в глаза ему смотреть да улыбаться. Петруша, он других женщин любит – смелых, умных, веселых. Да где ж таких невест взять среди старых боярских родов, где девицы, как в возраст войдут, по теремам сидят смирно да глаза долу клонят! Евдокию Лопухину она, Наталья Кирилловна, сама Петруше сосватала, хотела его престол укрепить. Лопухины – род старинный, хоть и небогатый. Отец Дуни Илларион Авраамович – стрелецкий полковник. Помощь военная, стрелецкая Петруше против змеи-Софьи очень была нужна. А вон оно как вышло! Не подходят друг другу молодые, нет промеж них любви! Добро бы уважение было, так ведь нет и уважения! Евдокию отец по Домострою воспитывал, она за старые порядки держится, всего нового как чумы боится. Такая ли жена нужна Петруше? Ее грех, Натальин, хотела она сыну помочь, да, видно, только навредила.

А может, не только в Домострое дело? Может, Дуне Петруша не мил? Может, правду говорили, что до того, как царевой невестой стать, о другом женихе Евдокия мечтала? О Степане Глебове, с которым с детства была знакома… Жили Глебовы, род старинный, влиятельный, с Лопухиными рядом – на Солянке, близ Ивановского монастыря. Отец Степана этого, Богдан Данилович, стольником был и воеводой, да на стрельцов влияние имел. А сынок глебовский хорошей партией для Евдокии считался… И отдали бы ее за Степана Глебова, если бы она, царица Наталья, со своим предложением не подвернулась!

Позарились Лопухины на царский род, сродственниками Романовым захотели стать… Вот и потащили Дуню под венец насильно.

Да и она, Наталья Кирилловна, Петруше на Дуньке этой упрямой жениться велела. Есть грех… Он и не хотел сначала, а потом сказал: «Ну коли надо, матушка, так и жените…» Сказал это сердито так, гневно, дверью хлопнул, да и прочь пошел. Стало быть, теперь ей, царице Наталье, за этот разнесчастный брак и ответ перед Богом держать.

А Евдокия меж тем продолжала свой горький сказ.

– Ответила я государю, царица-матушка, что жене мужа завсегда бояться нужно, ровно он – чудище лесное, ужасное. Так и в церкви сказали: «Да убоится жена мужа своего!»

– Что ж на то Петруша ответил? – еле сдерживая смех, спросила Наталья.

– Вздохнул он, надежа-государь, и сказал, что он – не насильник, не зверь лесной, чтобы меня целовать, когда я от страха дрожу. Вина мне налил, чтоб я не пужалась…

– А ты что, горемычная?

– А я пить отказалась. Разве ж можно царице московской винище на брачном ложе пить?

– Так Петрушка ровно каплю тебе налить хотел! Чтоб ты не дрожала, как от мороза лютого! – попыталась растолковать Дуне Наталья.

– Я того не поняла, царица-матушка. И только еще пуще застыдилась. Щеки пятнами красными пошли… А он и говорит: «Что ж мне с тобой делать, Дуня? Не могу я тебя силой брать. Не привыкла ты ко мне, видно. Ты привыкай, Дуня. Я к тебе потом приду». Посидел так немного, вина попил, яблоком закусил – да и вышел.

– А ты что?

– А я одна осталась и всю ночь проплакала, что не любит меня надежа-государь, что не пришлась я ему по нраву… – всхлипывая, рассказывала Евдокия.

– Господи, твоя воля! – всплеснула руками Наталья. – Ты ж сама мужа в постель к другой в ту ночь отправила! К Аньке Монс из Немецкой слободы, к которой он и доселе ходит!