Книга Первая императрица России - Михаил Кожемякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Засыпай скорее, Бисерко! Засыпай, мой мальчик, мой бесстрашный юнак!
– Забери меня домой, мама…
Петр и Екатерина обвенчались в Петровом Парадизе, в маленькой деревянной церкви Святого Исаакия Далматского, располагавшейся рядом с Адмиралтейством. Петр выбрал для обряда венчания именно этот храм, поскольку родился в день памяти св. Исаакия Далматского, 30 мая. В эту крохотную, но удивительно уютную и благостную церковку ходил на службы весь двор. Венчались молодые без пышности, в семь часов утра, когда возникший по воле Петра город только просыпался и начинались работы на верфи. Петр торопился трудиться, как и остальные, кому он предписал неусыпные труды на благо России, потому и в брак вступал без всякой пышности, словно наспех. Мол, дела ждут, некогда нам праздновать! Отпразднуем вечером, коли время будет.
Гостей позвали не на пышное царское венчание, а на скромную свадьбу контр-адмирала. Именно этого чина Петр Алексеевич достиг на флоте. В посаженые отцы царь пригласил своего флотского начальника, вице-адмирала Корнелиуса Крюйса. Гости у молодых были по большей части простые, незнатные: моряки, корабельщики да их жены. После венчания Петр и Екатерина с гостями заглянули ненадолго во дворец Меншикова, где Данилыч накрыл им пышный завтрак.
Хлеб да соль молодым вынесла Дарья Меншикова, былая подруга Екатерины. Стол был сервирован с необыкновенной пышностью: Меншиков любил хорошо пожить и особенно ценил дорогие сервизы. Серебряные шандалы на одну свечу, хрустальные и стеклянные кубки, рюмки, штофики, делфтские и китайские фарфоровые тарелки, многочисленные сухарницы, бульонницы и соусники…. Такого роскошно убранного стола не было и у самого Петра Алексеевича, поэтому царь любил устраивать пышные приемы, обедать, ужинать и даже завтракать в доме своего подданного. Верный друг Алексашка охотно предоставлял царю и его гостям свой дом, с тем чтобы потом воровать из казны еще больше. В собственном дворце Петр и Екатерина ели из оловянной посуды, и лишь в редких случаях на столе, покрытом камчатной скатертью, появлялись серебряные приборы. Петр любил говаривать, что лучший способ к уменьшению пороков – это уменьшение потребностей, и в этом он готов быть примером своим подданным. Меншиков, однако, не собирался уменьшать свои пороки таким жестоким и невозможным путем… Потому и сохранил лучшую в России столовую сервировку и многое, многое другое.
Даша ни на шаг не отходила от Данилыча, и на лице ее была написана такая любовь и нежность, что у сердешного друга Алексашеньки во рту становилось приторно, как от слишком сладкого пирога. Как ни уважал и ни ценил Меншиков верность своей жены, последовавшей за ним даже в сражения недавней кампании со шведами, на Екатерину Алексевну смотрел он совсем по-другому – с оттенком невольного восхищения и грусти.
«Ах, краля ты моя распрекрасная, умница-разумница, почему не мне, горемычному, а царю досталась?» Эти невысказанные слова так и хотели слететь с губ Меншикова, но Александр Данилыч побаивался ярости Петра Алексеевича и потому молчал. Зато его Дарья была несказанно довольна тем, что Екатерина Алексевна наконец-то стала женой царя, а стало быть, вдвойне недоступна для Меншикова.
Завтрак прошел в непрестанном поединке улыбок и взглядов. Данилыч не мог отвести глаз от новой царицы, а Петр, видя эти взгляды, все крепче сжимал набалдашник своей трости. Чтобы не дошло до рукоприкладства и не пострадали спина и бока Меншикова, Екатерина поспешила завершить завтрак и увести мужа. Вслед за молодыми ушли и гости, а Данилыч несколько минут с непривычной для этого охальника и дамского угодника растерянностью смотрел им вслед и растерянно топтался на месте. Потом все же опомнился, лукаво подмигнул Дарье, чмокнул ее в щеку и пошел вслед за царем на верфь – служить.
Празднование состоялось вечером – в Зимнем дворце Петра. Свадебный поезд проехал во дворец под торжественные звуки труб, слуги в богатых ливреях сопровождали запряженные шестернями сани. Над свадебным столом Петр зажег новую люстру в шесть свечей, которую сам искусно выточил на токарном станке из слоновой кости и черного дерева.
Английский дипломат Уитворт сообщал в своем донесении, что вино было отменным, а общество – блистательным. И, главное, никого не принуждали к чрезмерному пьянству. Вечер завершился балом и фейерверком, и все гости, не исключая Меншикова, ушли с бала на своих ногах. Венгерское, конечно, лилось рекой, но Петр, по просьбе Екатерины, никого не поил насильно…
Меншиков с горя хотел было напиться сам, но потом передумал – хороша Екатерина, спору нет, умна и смела, не то что его Дашка… Да только царева жена она, и ничего с этим не поделаешь. Напьешься на свадьбе – Петр Алексеевич возревнует, за палку схватится, а то, глядишь, и сошлет соперника подале… Ни одна баба таких мучений не стоит, будь она хоть трижды Эсфирь Прекрасная! Так решил Данилыч – и более грустных взглядов на Екатерину не бросал, зато, восстанавливая расположение Петра, принялся взирать на него с неизменным подобострастием. Петр простил Алексашку, трости на него не поднял, хотя про себя чертыхнулся и назвал «шельмой». Ночью, в супружеской спальне, Петр повторил Екатерине, что Данилыч в плутовстве зачат и плутом умрет. Екатерина согласилась, но добавила, что у Александра Данилыча есть немало достоинств.
– Про достоинства его я и сам знаю, а будет на тебя глаза пялить, так палки моей отведает! – отрезал Петр, и глаза его налились гневом.
Екатерина не рискнула более сказать слово в защиту дерзкого царева любимца и лишь гладила Петра по голове, словно ребенка, и шептала ему слова любви.
– Ладно, пусть живет покамест, шельма… И тебя, Катя, за то благодарит, – решил Петр. – Но знай, лекарка, замечу что меж вами – ни тебе, ни ему не спущу!
– Тебе нечего будет замечать, Петер! – поклялась Екатерина.
Она знала о чудовищной ревности царя, вызванной легкомыслием или изменами его прежних любовниц. Анну Монс царь заподозрил в любви к саксонскому дипломату Кенигсеку и удалил от себя, а про прежнюю царицу, Евдокию Лопухину, ходили странные слухи. Екатерина мучительно старалась не думать о первом браке царя и не ждать опасности со стороны отвергнутой жены грозного русского Артаксеркса, царицы Астинь. Но эта опасность (точнее – месть) грозовой тучей висела над Екатериной и ее дочками и не давала родиться наследнику. Евдокия Федоровна томилась в Суздальском Покровском монастыре, а рядом с Екатериной, в Петербурге, в собственном доме, жил несчастный юноша, царевич Алексей. И этот мальчик ненавидел новую жену царя и тянулся душой к поруганной царице – Евдокии.
«Дура ты, Дуня, прости Господи! Хоть бы поучилась чему-нибудь… Как себя держать, как мужу помогать в делах державных… А то ведь ни ступить, ни молвить не умеешь… Все в пол смотришь да морщишься! Тошно мне с тобой… Тяжело… Ну, прощай покамест…»
Царь слишком часто говорил так, а после – уходил из ее покоев, сердито хлопнув дверью. А она оставалась одна-одинешенька и горько плакала, уткнувшись лицом в расшитую райскими птицами подушку. И ведь сама вышивала, старалась, пальцы все иголками исколола, чтобы государю Петру Алексеевичу на этой подушке сладко спалось! А он, надежа-государь, так и не спал на ее подушечке ни разу… Однажды только на пол ее сердито смахнул, ногой топнул да трубку свою поганую, немецкую об пол бросил… Потом, правда, трубку поднял, да рукавом кафтана басурманского (камзолом называется, что ли?!) заботливо обтер, да прочь пошел.
