Книга Дети железной дороги - Эдит Несбит

Ему все-таки слабо.

И участвовать в футболе

Он боится, как огня.

Говорит: «Вы там до боли

Запинаете меня».

Убирать свою берлогу —

Тоже дело не его.

Этот важный недотрога

В школе ведь не для того:

«Чтоб наукой заниматься,

А не шваброй пол тереть».

Стали мы над ним смеяться,

А он принялся реветь.

Уигсби-младший не согласен:

«Слишком строги к нему вы,

Не настолько он ужасен,

Новички все таковы».

Но когда был я когда-то

В этой школе новичком,

Не казался ведь ребятам

Столь надутым дураком.

Питеру, Бобби и Филлис стихи эти тоже очень понравились. Но они-то привыкли к стихам своей мамы, а Джим просто не понимал, как мог у нее получиться абсолютно похожим на самого себя и говорить теми же самыми словами, которыми действительно говорит. С первого до последнего слова.

Зато Питер под руководством Джима научился играть в шахматы, шашки и домино, с каждым днем узнавал от него все больше для себя нового и вообще замечательно проводил с ним время.

По мере того как с ногой у него становилось все лучше и лучше, дети все явственнее ощущали потребность изобрести какое-нибудь новое развлечение, и не просто игру, а что-то действительно необычное и захватывающее. Но это оказалось невероятно трудно.

– Бесполезно, – сдался наконец Питер, после того как все трое почувствовали, что мозги у них распухли и перегрелись. – Если мы уж не можем придумать ничего стоящего, значит, не можем, и дело с концом. В таких случаях остается лишь ждать, пока что-то такое возникнет само.

– Ну да, иногда бывает. Ты вроде бы ничего не делаешь, а оно и случилось, – с таким видом отреагировала на его слова Филлис, словно по большей части мир не погиб еще от тоски и скуки только благодаря ее личному вкладу.

– И мне бы хотелось, чтобы это… ну, то, что случится, было чудесным, – с мечтательным видом проговорила Бобби.

И чудесное случилось. Ровно через четыре дня после того, как Бобби его пожелала. Мне очень хотелось бы вам сказать, что это случилось три дня спустя, как положено в сказках. Но я вам рассказываю не сказку, а значит, и не имею права грешить против истины.

Последнее время Питер, Бобби и Филлис совсем перестали быть детьми железной дороги, и с каждым днем у них крепло по этому поводу неприятное ощущение, которое Филлис в конце концов облекла в такие слова:

– Интересно, железная дорога по нас не скучает? Мы ведь ее совсем навещать перестали.

– И это нехорошо и неблагодарно, – сказала Бобби. – Мы ведь ее так любили, когда нам больше играть было не с кем.

– А вот Перкс нас совсем не забыл, – были по этому поводу угрызения совести и у Питера. – Постоянно заходит справиться о здоровье Джима. Кстати, я выяснил у него, что сынишке сигнальщика уже лучше.

– Да я совершенно не про людей говорю, а про саму нашу любимую железную дорогу, – уточнила Филлис.

– Мне больше всего не нравится, что мы перестали приветствовать поезд в девять пятнадцать, с которым передаем свою любовь папе, – подхватила Бобби, и это как раз случилось в тот самый четвертый день.

– Ну и давайте снова пойдем, – была совершенно готова Филлис.

И они пошли. И у всех троих было такое чувство, будто они уже очень давно не проделывали этот путь. Потому что последние изменения в доме, произошедшие с появлением Джима, горничной и кухарки и с тем, что мама больше не проводила дни напролет в своем кабинете, отодвинули очень недавнее прошлое далеко назад, и детям теперь казалось, что чуть ли не целый век минул с их самого первого утра в Доме-с-тремя-трубами, когда они поднялись очень рано, прожгли дно у чайника, ели на завтрак яблочный пирог и впервые увидели железную дорогу.

Уже наступил сентябрь. Трава на склоне, который спускался к железной дороге, стала сухой и ломкой и поблескивала под солнечными лучами, будто торчащие из земли обрезки новенькой медной проволоки. Колокольчики трепетали нежной голубизной на тонких, но крепких стеблях. Лиловые диски цыганских роз широко раскрылись, приветствуя ясное утро. А берег пруда на полпути к железной дороге сиял золотыми звездами зверобоя. Бобби в пути собрала огромный букет цветов, с удовольствием представляя себе, как замечательно они будут выглядеть на фоне зелено-розового покрывала из чесучи, укутывавшего поврежденную ногу Джима.

– Пошевеливайтесь, – подгонял сестер Питер. – Иначе пропустим поезд в девять пятнадцать.

– Я не могу торопиться больше, чем и так уже тороплюсь, – пропыхтела Филлис. – Вот гадство. Опять у меня шнурок развязался.

– Когда ты будешь выходить замуж, у тебя развяжется шнурок по пути к алтарю, твой жених о него споткнется и расквасит себе о каменные узоры нос, – предрек с мрачным видом Питер. – И тогда ты не сможешь выйти за него в таком виде, а значит, придется остаться тебе старой девой.

– Ни за что! – отрезала Филлис. – Лучше уж выйти даже за человека с расквашенным носом, чем вообще остаться одной.

– Но если у жениха разбит нос, это все равно плохо, – живо вообразила себе ситуацию Бобби. – Он ведь даже не сможет понюхать цветы на свадьбе. Кошмар!

– Плевать нам на его нос со свадебными цветами! – проорал Питер. – Вы что, не слышите? Поезд подходит! Бежим!

Им все-таки удалось успеть. И они вновь махали платками, не слишком задумываясь, чистые ли они у них или грязные, поезду в девять пятнадцать.

– Передай привет нашему папе! – прокричала Бобби.

И Питер с сестрой подхватили:

– Передай привет нашему папе!

И старый джентльмен помахал им в ответ газетой из своего купе первого класса. Впрочем, они и привыкли, что он всегда энергично и радостно машет им. Удивительно было другое: в других окнах тоже вдруг появились платки, газеты и просто руки, которыми пассажиры им бурно махали. Поезд с шумом и грохотом пронесся мимо, и камешки насыпи танцевали, подпрыгивая, под его колесами. Дети недоуменно уставились друг на друга.

– Видали? – выдохнул Питер.

– Вот это да, – не знала что и подумать Бобби.

– Да-а, – в совершеннейшем замешательстве протянула Филлис.

– Что это значит, в конце-то концов? – обратился скорей к самому себе, а не к сестрам Питер.

– Я просто не знаю, – откликнулась Бобби. – Может, наш старый джентльмен попросил пассажиров со своей станции, чтобы они нам тоже махали?

И, как ни странно это покажется, она оказалась права. Старый джентльмен, который пользовался большой известностью и уважением на своей станции, явившись туда в тот день, остановился у двери, где занимает позицию служащий, вооруженный замечательно интересным приспособлением для компостирования билетов, и каждому пассажиру, входившему в эту дверь, сообщал что-то тихим голосом, после чего они согласно кивали с совершенно разными, впрочем, выражениями на лицах, одни из которых были проникнуты уважением, любопытством и изумлением, другие – сомнением, а третьи – весьма неохотным согласием. Пройдя на платформу, каждый из них разворачивал купленную газету и что-то внимательно в ней читал, а когда они все сели в подошедший поезд, то передали слова старого джентльмена тем, кто в нем уже ехал, и те тоже смотрели в собственные газеты, удивлялись и, в большинстве своем, радовались. Когда же поезд подъехал к забору, на котором стояли дети, вся обращенная к ним его сторона словно бы ожила и замельтешила белым, как кинохроника, запечатлевшая коронацию нового короля, и детям казалось, что это ожил сам поезд, отвечая на давнюю их любовь.