Книга Близнецы - Тесса де Лоо

— Но зачем вам тратить четырнадцать дней на стирку и глажку? — попыталась Анна перекричать поднявшийся гомон.

К тому времени белье уже было отжато, она развесила его под солнцем и поспешила в прачечную. Игнорируя испепеляющие взгляды, она показала женщинам, как пользоваться машиной.

— Вы можете просто сидеть рядом.

Анна бегала вскачь от бельевой веревки и обратно; к концу дня белье изумительно пахло и легко складывалось. Все готово — оставшиеся тринадцать дней можно было посвятить уборке дома. Маленькая революция. В момент осознания этого вопиющего факта ярость работниц переросла в ненависть. Тем не менее зимой они подобрели: Анна заваривала ромашковый чай для их простуженных детей, тепло укутывала, а рожениц по ночам сопровождала в город. Таким образом она незаметно расплатилась за халатность фрау фон Гарлиц — забота об арендаторах была традиционной обязанностью дворянства.

Одна за другой авгиевы конюшни были вычищены. Чувство омерзения Анны при виде многолетней паутины, пыли, плесени и мертвых насекомых, которых в своей верной тяге к прошлому собрала старая графиня, быстро сменилось упорным трудом по их ликвидации. «Императорской комнате» равных не было. С тех пор как император Вильгельм провел там ночь в качестве гостя бывшей фрейлины супруги, святыню заперли на ключ. Стоило только открыть дверь, как в нос ударил спертый, кисловатый запах. Сообща сняли шторы и портьеры; все в пыли и ковровых клещах, вытряхнули одеяла и подушки с кровати под балдахином — но, даже когда комната опустела, резкий императорский аромат в ней оставался неистребимым. В конце концов они вскрыли матрас: место, где покоилось тело его величества, кишмя кишело личинками червей, которые радостно выпрыгивали из конского волоса на свободу. Анна пришла в ужас. Сейчас война, лихорадочно подумала она, мы не можем просто так выбрасывать ценный конский волос. Внезапно она вспомнила про дистиллятор, который видела на винодельне. Они пересекли двор и свалили содержимое матраса в перегонную колбу, под которой горел слабый огонь. Личинки лопались, как воздушная кукуруза. Когда между волосами жизнь окончательно замерла, их вымыли и просушили на солнце. Вооруженная двумя литрами можжевеловой водки, Анна отнесла дорогой груз в матрасную мастерскую.

На чердаке валялись предметы, давным-давно исторгнутые временем. Единственную стоящую вещь, которую Анне удалось выкопать, — английские гравюры охотничьих сценок, обрамленные красным деревом, — повесили в вестибюле и коридорах. В остальном хламе, под толстым слоем грязи, скрывалось немыслимое количество китча из эпохи любителей завитков и позолоты. Анна поручила снести барахло во внутренний двор для публичной распродажи. Объявление «все с молотка по пятьдесят пфеннигов» передавалось из уст в уста. Из пристроек во двор хлынули польские женщины в поношенной бесформенной одежде и туго завязанных косынках вокруг бледных лиц. При виде такой роскоши они ожили, шаря горящими глазами по символам богатого и беззаботного существования. После долгих колебаний они наконец делали покупку (обитую шелком табуретку или бабу на чайник в стиле рококо) и поспешно исчезали, чтобы, не дай Бог, никто не отнял.

Собранный урожай сахарной свеклы сначала мыли, затем нарезали и прессовали. В тошнотворно — сладком чаду польские женщины изготовляли из нее сироп; все вокруг было липким и клейким. В качестве премии они получали мешок свеклы для собственного потребления.

— Можно нам воспользоваться прессом? — спросили они, нерешительно демонстрируя, как тяжело давить свеклу руками.

— Конечно, — сказала Анна. — Мы закончили. Нам он больше не нужен.

Спустя несколько часов к ней подошел герр фон Гарлиц, одетый в костюм наездника.

— Послушай-ка, — призвал он ее к порядку, — что ты сейчас натворила? Ты отдала пресс полячкам.

— Да, ну и что? — вызывающе сказала Анна, раздраженная его по-светски праздным видом на фоне кипучей трудовой деятельности.

— Ты думаешь, — он вскинул подбородок, — если бы мы жили в Польше в качестве наемных рабочих, они бы поделились с нами прессом? — Он бросил на нее дерзкий взгляд и сам же ответил: — Они бы ни за что этого не сделали, потому что они нас ненавидят.

— Но мы-то их не ненавидим, — возразила Анна. — Кстати, если уж поляки настолько хуже нас, как вы утверждаете, и мне следует брать с них пример, то получается, что мы ничуть не лучше их и не имеем права делать вид, что они, дескать, у нас в подчинении.

Он покачал головой в ответ на столь парадоксальный довод.

— Это люди низшего сорта, — сказал он с достоинством.

— Если это люди низшего сорта, а мы — высшего, как вы говорите, — Анна старалась выражаться дипломатично, — тогда я не могу вести себя, как они, я должна быть выше этого.

Разделение людей на высший и низший сорт казалось Анне смехотворным. Однако интуитивно она понимала, что не стоит говорить об этом вслух прихвостню фюрера. Фон Гарлиц нахмурил брови, подобная диалектика была неподвластна его умственным возможностям. Подсознательно он чувствовал, что его осадила своенравная, но, к сожалению, незаменимая работница, противопоставлявшая свою власть управляющей хозяйством его власти работодателя. С него было довольно; стряхивая с себя смущение, он, потупив голову, удалился коротким размеренным шагом, то и дело хлеща плетью по деревьям.

Уйма работы сокращала время между письмами, приходившими по полевой почте. Мартин описывал красоту полей, засеянных подсолнухами; на базаре он нашел коробку с книгами и приводил ей рецепт борща. В глаза бросалось странное противоречие между громкими триумфальными шествиями вермахта по радио и мирным спокойствием в письмах Мартина, где ни разу не гремел выстрел и не горел дом. Осенью он находился рядом с Тулой. Когда начались морозы и застучали вязальные спицы в надежде победить холод в русской степи, Анна отправила ему посылку, слепо веря, что она найдет свой путь в беспредельном пространстве. Молва о павших в боях подбиралась все ближе. Хроника недели опровергала эту псевдоугрозу и показывала солдат, весело куривших в заснеженных окопах. Сначала среди погибших значились троюродные племянники, школьные товарищи, знакомые знакомых, а потом ими стали братья, женихи и отцы. Однако зима в письмах Мартина была по-чеховски красива. Вместе со своими однополчанами он оказался на ферме, где стоял рояль. Рояль посреди бескрайних снегов, но сильно расстроенный из-за холода. Семья спала на огромной сложенной из кирпича печке. Солдаты сняли с печки матрасы и совместными усилиями водрузили туда рояль. Тот быстро отогрелся; вечер за вечером они музицировали. Крестьянин отмахивался от учтивых извинений Мартина — для него важнее было слушать Моцарта и Баха, нежели нежиться в тепле. Чем искуснее он живописал события, тем подозрительнее становилась Анна.

Один из русских военнопленных занимал в замке привилегированное положение — ему надлежало растапливать печи и поддерживать в них огонь. С корзиной дров он изо дня в день ходил по замку. Никто с ним не заговаривал — считать русских за людей было наказуемым. Однажды Анна столкнулась с ним в одной из комнат. Он выполнял свою работу тихо, почти незаметно, как если бы и сам сознавал, что не имеет права на существование. Не задумываясь о последствиях, Анна обратилась к нему, как поступила бы с любым человеком, оказавшимся с ней с глазу на глаз. К ее удивлению, он ответил ей на ломаном немецком; к тому же его звали Вильгельмом — когда немецкий император наносил визит царю, всех новорожденных окрестили этим именем. Еще один крестник императора, ухмыльнулась про себя Анна. Его речь обволакивали мягко вибрирующие русские согласные. После первого знакомства она все чаще заходила в комнаты, где топились печи. Он признался ей, что люди в сараях голодают и испытывают нужду во всем. Она таскала для него еду с кухни. По вечерам она кромсала на кусочки ненужное постельное белье в синюю клетку и шила из него носовые платки для пленных. Она собирала выброшенные зубные щетки, остатки зубной пасты, негодные расчески, обмылки. Вильгельм тайком проносил вещи в сараи, где их с жадностью принимали и пускали в дело. Она не углублялась в мотивацию своих действий, подрывные замыслы были ей чужды — она попросту не могла выносить контраста между относительным благополучием в замке и лишениями в сараях.