Книга Карфаген должен быть разрушен - Александр Немировский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мама! — воскликнул Тиберий. — Я с тобой не согласен! Если дать землю беднякам, они будут отчаянней сражаться за родину. И тогда ей никто не страшен.
На палубе было несколько десятков человек. Зефир лениво трепал седые волосы, то обнажая, то прикрывая лбы в густой сети морщин. Гелиос высвечивал синие жилы на руках и ногах. Семнадцать лет все эти люди были в разлуке с морем и родиной. Семнадцать лет они ждали этого дня. Почему же они не радуются? Или они вспомнили о тех, кто остался на чужбине? Или, впервые глядя друг другу в лица, как в потускневшие и покрытые патиной бронзовые зеркала, они ощутили себя стариками и поняли, что Рим отнял у них молодость, выпил их кровь, а потом вышвырнул, как паук выбрасывает из паутины обескровленных мух. А может быть, возлюбленная родина теперь не казалась им такой желанной, как в первые годы изгнания. Умерли их отцы и матери. Живы ли супруги? А сыновья? Помнят ли их сыновья? Многие оставили их детьми. А теперь у них самих дети.
Полибий, самый молодой среди заполнивших корабль людей, быстро взбежал по лесенке и остановился, окинув взглядом палубу, гребешки волн и далекий, едва проглядывающийся в тумане берег. Всю ночь, охваченный волнением, он обдумывал книгу, которая должна рассказать о событиях четвертого года 152-й Олимпиады[91], переломного в судьбе мира и в его судьбе. В такой же ясный летний день, выполнив возложенные на него обязанности посланника в Египте, он высадился в западной гавани Коринфа, не подозревая, что через несколько дней ему придется отправиться в другое, долгое путешествие на ромейском корабле. На том корабле, доставившем его в Остию, он был юношей, а его спутники — зрелыми людьми в расцвете сил. Теперь они старики, а он в их возрасте. Тогда на палубе нельзя было повернуться. Теперь можно побежать на корму или нос, никого не задев. Мог ли он думать тогда, что его жизнью, его надеждой станет история?!
По губам Полибия скользнула улыбка — вспомнился забавный случай в доме Эмилия Павла, о котором он узнал незадолго до отъезда. Павел застал дочурку в слезах. Прижимая к груди неподвижное тельце щенка, Эмилия хныкала:
— Папа, умер мой Персей…
— В добрый час, дочка! — радостно воскликнул Павел.
«Включать ли этот эпизод в книгу, чтобы проиллюстрировать присущее ромеям суеверие? — думал Полибий. — Или это даст повод обвинить меня в том, что я, подобно Тимею, засоряю историю мелочами?»
— Полибий! — послышался резкий оклик.
Полибий обернулся. Перед ним стоял сгорбленный старец с тяжелым неподвижным взглядом. В лице что-то знакомое, но имени его вспомнить не удалось.
— Ты написал историю, — проговорил старец, отчеканивая каждое слово. — И наверное, тебе хочется знать, как нам жилось эти годы?
— Это входит в мои планы, — ответил Полибий.
— Входит в планы, — язвительно повторил старец. — Но завтра мы разъедемся. И ты не узнаешь об ахейцах, бежавших по дороге к местам назначения, пойманных ромеями и распятых на крестах. Ты видел когда-нибудь своего соотечественника распятым на кресте? Молчишь! — продолжал старец после паузы. — А я не только видел, но и снимал с креста своего близкого друга. Мы вместе с ним выбрали один город, и его привезли туда, чтобы казнить при мне. Я до сих пор вижу его пустые глазницы, выклеванные птицами. Ты напишешь об этом, Полибий?
— Но ведь я пишу историю, а не трагедию, — возразил Полибий.
— Я так и думал! — яростно выкрикнул старец. — Ведь в своей шестой книге ты, захлебываясь от восторга, воспеваешь ромейские порядки, восторгаешься государственным устройством и храбростью смертельных врагов своего отечества, умалчивая об их коварстве и жестокости. Скажи, для кого ты написал свой труд?
— Прежде всего для эллинов. Я хотел их предостеречь от решений и действий, гибельных для Эллады. Ведь судьба ясно показала, что она повернулась к ней спиной.
— Не судьба отвернулась от эллинов, — строго произнес старец. — Ты отвернулся от Эллады, обратившись лицом к ромеям. Ты вступил в Рим в цепях, но свободным душой, а выходишь ромейским прихвостнем, ромейским рабом. Жаль только, что ты затянул свой никчемный труд. Появись он раньше, мы бы давно возвратились в Ахайю…
Это обвинение было столь оскорбительным и неправдоподобным, что Полибий захлебнулся от негодования. Расталкивая безмолвных свидетелей спора, он двинулся к лестнице в трюм. Спустившись вниз, он сжал виски ладонями и ощутил бешеное биение крови. «Окончание первой части моего труда и постановление сената о нашем освобождении — всего лишь совпадение», — почему-то убеждал он себя. А в висках стучало: «Но все-таки предложение внес Катон».
Возвращения послов из Уттики ожидал весь Карфаген. Люди высыпали на стены, вышли за городские ворота. И только к вечеру тревожное молчание нарушил громовой возглас:
— Идут!
Но что с послами? Почему в беспорядке их одежда? Почему они то вздымают вверх руки, то бьют ими себя в грудь, выкрикивая что-то бессвязное? Может быть, это переодевшиеся в послов актеры какой-нибудь из трагедий Еврипида изображают скорбь и отчаяние? Но нет, это не маски. Это лица. Это послы. Они принесли весть, что город должен быть покинут, а его жители — поселиться там, где им укажут.
— А-а-а! — раздался вопль.
Мгновенно опустели стены. Ремесленники и матросы заполнили площадь перед зданием Большого Совета. Теперь они не ждали, а требовали, колотя кулаками и ногами в окованные медью двери.
Перепуганный суффет вышел на террасу, чтобы успокоить толпу. Но его голос заглушался ревом:
— Ору-жи-я! Ору-жи-я!
Суффет показывал знаками, что оружия нет. Силясь перекричать толпу, он объяснял, что оружие выдано римлянам. Толпа ничего не хотела знать.
— Ору-жия-а! — вопила она, подступая к суффету.
— Там, — прохрипел он. — В арсенале!
Арсенал был в пустотах городской стены, имевшей в толщину 30 локтей. Тут же находились стойла для слонов и коней. Железные ворота арсенала были закрыты. Суффет не дал ключей. Несколько мгновений толпа была в замешательстве. Как быть? Но вот вперед протиснулись люди с ломами и топорами. Сбиты массивные замки. Сорваны петли. Люди хлынули внутрь. Арсенал был пуст.
— А-а-а!
Это был вопль разъяренного зверя. Люди, которых никогда не допускали к управлению государством, с которыми никогда не советовались, почувствовали себя преданными. Но может быть, остались слоны?
— К слонам! К слонам!
Слоны были последней надеждой. Но и стойла для слонов оказались пусты. Обманутые люди ворошили полусгнившее сено, будто бы слон мог в нем спрятаться. Они рвали на себе волосы, разрывали ногтями щеки.
